– Гек, как ты думаешь, наши слышали выстрелы? – спросил Алексей.
– Стилшвайген! – офицер угрожающе повёл вальтером и, указал направление в сторону опушки леса:
– Ауфмарширен! Ком! Шнель! Флинк!
– Кажется, к нам поступило приглашение направить стопы в сторону любезно предоставленной нам автоматизированной механической повозки, – Генка указал рукой в направлении опушки. – Смотри, там за деревьями грузовик. Надеюсь, с кондиционером. Гостеприимные добрые люди, но с плохими манерами, решили подвезти нас до берега.
Алексей рассеянно слушал Генкин трёп, за которым угадывался плохо скрываемый страх. У него у самого мысли в голове прыгали словно бешеные обезьяны в клетке. Он редко, когда был чем-то испуган или выходил из себя (боевые искусства и психологический аутотренинг приучили не бояться ни соперников на ринге, ни хулиганов на улице, воспитали в нём невозмутимость и философское отношение к негативу), но невероятность и, в то же время, реальность происходящего, возможный очень-очень нехороший исход всей этой истории – всё это вызывало сейчас непроизвольную внутреннюю дрожь. Сказывалось длительное отсутствие в «мирной жизни» настоящего стресса и опасности. А ещё, пока шли к машине, иглой прошивала мозг тревожная мысль:
«Как там семья? Кто позаботится о жене и детях?»
Внутреннее состояние Николишина было не лучше. Он вспомнил Толстовского Петю Ростова. «Неужели меня, того, которого все любят, вот сейчас не станет…» Да, сознание никогда не смирится с фактом исчезновения самого себя.
Когда подошли к опушке и увидели грузовой камуфлированный «опель», голос Денисова прозвучал нетвердо:
– Происходит что-то запредельно нереальное. Может быть, это всё-таки розыгрыш? Жестокий, но розыгрыш? Помнишь, у Пельша были фантастические разводки.
– Ага, с настоящими пулями и крутым рукоприкладством? До кровянки?!
Геннадия и Алексея с помощью пинков и гавканья на немецком затолкали в машину.
В кузове, покрытом брезентом, уже находилось человек десять в гражданском. Женщин не было. Синяки и кровоподтёки на лицах некоторых пленников говорили о том, что с ними не церемонились. С двух сторон у заднего бортика на жёсткой деревянной скамейке сидели два автоматчика в камуфляже. Тяжелые взгляды из-под касок сверлили людей, оказавшихся в кузове. Сзади через пологи брезентового тента за грузовиком просматривался мотоцикл, навязчиво тарахтевший движком. Один дюжий фриц в надвинутых на глаза мотоциклетных очках в собранном напряжении располагался за рулём, другой в коляске. Закреплённый на ней MG-38 по-хозяйски приглядывал за грузовиком. О побеге мог мечтать только самоубийца.
– Ребята, вы наши? Откуда? – подал голос сидевший рядом с новыми пленниками мужичок в залатанной рубашке и видавшей виды кепке.
– Наши, наши, – заверил его Гена, и хотел что-то добавить, но немцы посмотрели на них так, что можно было и не колыхать воздух командой заткнуться.
Грузовик трясся по ухабам, минут пятнадцать, охаживая деревянными скамейками задницы пассажиров. Глаза постепенно привыкли к полумраку, и парни могли теперь более внимательно разглядеть находящихся в кузове людей. «Лица их были угрюмы и худы, а вместо покоя жизни они имели измождение», – вспомнилась Алексею фраза Андрея Платонова из романа «Котлован». Одежду шил явно не Иосиф Наумович Слонимский (знаменитый модный советский портной). Ту, во что были одеты пленники, носили обычно в 30—40-е годы в сельской местности. Обычные широкие штаны, у некоторых рубашки-косоворотки, а на ногах грубые рабочие ботинки. Один из мужиков, правда, отличался от других. На нём был пиджак и добротные сапоги. Держал голову прямо, даже как-то горделиво. Новых пленников рассматривал пристально и внимательно, не пряча глаза. Во взоре не читалось ни отчаяния, ни страха. Манера держаться говорила о том, что это, скорее всего, кто-то из местного начальства. Возможно, председатель колхоза, сельсовета, парторг или ещё кто-нибудь в этом роде.
