Рассказать подробно о «деле Хитрово» во всем его объеме (включая палеографическое описание) – предмет особой работы. Здесь мы попытаемся сравнить, как представляла ход событий в своих «Записках» Дашкова и что по этому поводу сказано в упомянутом деле.
Начало делу, согласно Дашковой, было положено прошением, которое написали А.П. Бестужев и «еще несколько человек», о повторном браке Екатерины II в связи с болезненным состоянием здоровья великого князя Павла Петровича (83). После того как прошение подписали несколько сенаторов, оно, согласно Дашковой, было привезено ее дяде, канцлеру М.И. Воронцову. Канцлер будто бы не стал до конца слушать этого акта и просил «не волновать его такими немыслимыми и бессвязными проектами, грозящими спокойствию страны». Дашкова пишет: «Бестужев решил, что твердость поведения дяди вызвана поддержкой могущественной партии» (84). Не совсем ясно, какую еще, кроме панинской, партию могла иметь в виду Дашкова? В ГИ дано совершенно иное объяснение: «…Бестужев приписал ее (твердость. – О. И.) предварительному согласию с императрицей, которая будто бы хотела с помощью этого протеста отделаться от настойчивости Орлова» (85). Трудно поверить, что Дашкова не знала причин и истинного инициатора прошения, а если действительно не знала, то Панин ей, конечно, подсказал.
Несмотря на болезнь, Воронцов якобы поехал к императрице. Он просил срочно предоставить ему аудиенцию, получил ее и, изложив «странное предложение графа Бестужева», высказал свои опасения Екатерине II по поводу того, какие возникли бы трудности, если бы у нее появился муж-властелин. Воронцов заявил, что народ вряд ли захотел видеть Г. Орлова ее супругом.
Екатерина будто бы уверила канцлера, что «никогда не возлагала на старого интригана подобного поручения», добавила, что тронута чистосердечием и преданностью Воронцова, рассматривая его приход как выражение дружеских чувств, и обещала на всю жизнь сохранить к нему благодарность.
Воронцов отвечал, что выполнял свой долг, а императрица сама рассудит, какое нежелательное впечатление могут произвести разговоры по этому поводу. После этих слов канцлер удалился. Его поведение, согласно Дашковой, «завоевало ему всеобщее уважение». По поводу последнего замечания Екатерины Романовны естественно возникает следующий вопрос: каким образом секретнейший разговор императрицы с канцлером сделался предметом общественного мнения? В «Записках» Дашковой найти ответ на этот вопрос нельзя. Но тут нам на помощь приходят воспоминания Дидро. Ему Дашкова рассказала, что канцлер, посоветовав императрице, если ей угодно, «удержать Орлова, как любовника, осыпать его богатствами и почестями, но отнюдь не думать о бракосочетании с ним, столь вредном для нее самой и для народа», поспешил к графу Панину, «рассказал ему дело и умолял его помочь своим влиянием» (ГИ. 374–375).
Очень вероятно, что слух о проекте Бестужева начала распространять со слов Н.И. Панина Дашкова. М.И. Воронцов ни за что на свете не мог поведать Екатерине Романовне подобную тайну. Между прочим, в уже цитированном письме к А.Р. Воронцову он предупреждает последнего, имея в виду крайнюю разговорчивость сестры: «Вы, сие знав, должны иметь в переписке с нею всякую осторожность»>355. Дашкова, зная о таком отношении к себе дяди, решила, назвав только его имя, прикрыть истинный источник своей осведомленности – Н.И. Панина. При этом она, вероятно по незнанию обстоятельств разговора канцлера с императрицей, не сообщила, что Екатерина II рассердилась на дядю. Иностранные же дипломаты подтверждают то, что императрица прогневалась на М.И. Воронцова за его резкое выступление против проекта Бестужева
