Обращает на себя внимание очень резкий тон[71] замечания Дашковой, тон, память о котором она сохранила и через 40 лет решила донести до читателей. Тогда, то есть перед переворотом, она еще не знала, что Григорий Григорьевич любовник ее подруги и разведчик, направленный к ней будущей императрицей. Дашкова могла представлять его как исполнительного, верного своего сторонника (вспомним слова из депеши Гольца). Неужели нахождение в императорских покоях одного из «главных заговорщиков» (слова самой Дашковой) и его занятия с письмами вызвали у Екатерины Романовны подобную резкость?
Если все было так, как описано в «Записках», то Дашкова не подумала, что своим замечанием она поучала не столько Григория Орлова, сколько императрицу, которая, согласно ее логике, не имела права давать читать важные документы без принятия официального решения о назначении к этому особого чиновника! Кто же это решение должен был принимать: Сенат, Императорский совет, проект которого вынашивал Н.И. Панин?
Вместе с тем княгиня, несомненно, лукавила; она считала себя способной не только на любую государственную должность, но и на назначение на таковую других. Г.Р. Державин писал: «Княгиня Дашкова была честолюбивая женщина, добивалась первого места при государыне, даже желала заседать в Совете»>269. Возможно, что именно тогда княгиня впервые ясно осознала, что желанная власть уходит от нее.
Вернувшись в тот же день во дворец, Екатерина Романовна увидела, что у дивана, на котором располагался Г. Орлов, накрыт стол на три прибора. Екатерина пригласила Дашкову к обеду. «Мой грустный вид или неудовольствие (а скорее всего и то и другое, ведь я искренне любила императрицу), вероятно, ясно отразились на моем лице, и она меня спросила, что со мной. – Ничего. Просто я не спала две недели и очень устала. Затем императрица попросила меня поддержать ее против Орлова, который настаивает на увольнении от службы» (72–73).
Об этом событии рассказала и Екатерина II. Когда она с триумфом вернулась в город и направилась в свою комнату, капитан Орлов будто бы пал к ее ногам и сказал: «Я вас вижу самодержавной императрицей, а мое отечество – освобожденным от оков; оно будет счастливо под вашим правлением. Я исполнил свой долг, я послужил вам, отечеству и самому себе; прошу вас об одной только милости: позвольте мне удалиться в свои имения; я родился честным человеком, двор мог бы меня испортить, я молод, – милость могла бы вызвать ненависть ко мне; у меня есть состояние, я буду счастлив на покое, покрытый славой, так как я дал вас моему отечеству» (курсив наш. – О. И.).
Императрица ему отвечала, что он заставляет ее прослыть неблагодарной по отношению к человеку, которому она считала себя наиболее обязанной, что простой народ не поверит такому большому великодушию. Екатерина высказала предположение, что она его недостаточно вознаградила. «Пришлось как бы прибегнуть к власти, – пишет Екатерина II, – чтобы заставить его остаться, и он был огорчен до слез красной Александровской лентой и камергерским ключом, которыми она его пожаловала, что дает чин генерал-майора»>270. Не беремся обсуждать степени истинности того, что записала императрица среди анекдотов о своем воцарении. Замечу только, что слова Г. Орлова – «милость могла бы вызвать ненависть ко мне» – быстро оправдались.
Вернемся к Дашковой. «Мой ответ, – якобы сказала Екатерина Романовна, – был совершенно не в том смысле, какого она ожидала. Я заметила, что с той поры, как она стала государыней, у нее имеется множество способов вознаградить его таким образом, что имя его может далеко прогреметь. Было очевидно, что Орлов – ее любовник, и я пришла в отчаяние, предвидя, что скрыть этого она не сумеет» (73). Можно утверждать, что Дашкова пришла в еще большее отчаяние, поняв, что Г. Орлов распечатывал государственные пакеты не случайно.
