– Ну что ты хотела попросить, душа моя? – снова сев на ненавистный для меня стул, спросила она.
– Можно мне п-п-пойти на день ро-рождения Вероники?
– Пусть её родители позвонят мне.
– О-о-они звонили, но ты не бе-берёшь трубку.
– Кто её родители? Напомни мне.
– Я не знаю, – уже понимая, что ни о каком дне рождения речи быть не может, я опустила глаза, еле сдерживаясь, чтобы не заплакать.
– Этот пухлый коротышка с круглыми очками её отец? – она напрягла лицо, потом закричала. – Олег! С Петрой учится дочь Керчинского? Олег, ты не слышишь меня?
– Что ты кричишь? – зайдя в комнату, отчим подошёл ко мне, посмотрел на мою тетрадь, испачканную кровью, и демонстративно цыкнул.
Как я не любила этот отвратительный звук. Цыканье вызывало во мне какой-то внутренний протест. Как могли интеллигентные люди, которые причисляют себя к высшей прослойке общества, ходить и цыкать, и еще так неприятно рыться зубочисткой в зубах, словно это в порядке вещей.
– Так что? Керчинский или нет?
– Керчинский-Керчинский. Из-за этой мелочи ты орёшь на весь дом?
– Да отстань. Я думаю, что мне еще сегодня нужно успеть съездить разок в студию. Кажется, эту песню мы не запишем никогда.
– Расслабься, зая. Ты споёшь, как нужно и даже лучше. Запомни, котик не хочет выкидывать денежки на ветер, чтобы о его заюшке завтра же забыли, как об обычной певичке. Так что иди, готовься, звезда моя ясная, – хлопнув её по ягодицам, он сальным взглядом провожал обтянутую в кожаный комбинезон фигуру матери, пока та не скрылась за аркой.
Я продолжала смирно сидеть. Прямая, как натянутая струна, я сидела на стуле, держа перед собой перевязанный палец. Конечно, больше я не дула на него. Я вообще забыла о нём. Я забыла и о дне Рождения Вероники. Мне казалось, что меня здесь нет. Я не хотела быть с ними. Мне хотелось исчезнуть.
Как же быстро нас порой ставят на место. Меня «поставили» не на свое место с рождения. Я знала, чувствовала, что проживаю не свою жизнь. Это как пианисту заниматься по принуждению работой кочегара. Для кочегара была бы не меньшей каторгой игра на фортепиано. Каждый труд в почете. Но посмотрите, насколько далеки они друг от друга. Какие разные у них руки и как по-разному они пахнут. Не могу себя позиционировать ни с одним ни со вторым, но мысль мою вы уловили. Правда я излагаю свои мысли просто и понятно? Вед правда?
Я проживала чью угодно жизнь, но только не свою. Начала Петра проживать свою жизнь: отвоеванную, вырванную с мясом из мохнатых лап, только уехав. Сбежав. Захлопнув все двери, застегнувшись на все пуговицы.
Побег не преступника и не беглеца. Чей же побег это был? Чей? Протестующего? Оскорбленного? А может быть борца за право на свободу? Не угадали. Таков закономерный побег Улитки.
Каждый раз, выходя из леса лёгкой, почти прозрачной и пропитанной хвойным запахом, я удивлялась. И знаете чему? Описательные нюансы всегда давались мне сложно. Поэтому попробую объяснить на пальцах. Представьте, вы находитесь в месте, где вам уютно и хорошо. Вы насладились им вдоволь, и вот сейчас оттуда нужно уйти. Представили? А сейчас закройте глаза и вспомните, испытывали вы когда-нибудь ощущение счастья, от того, что покидаете уютное место, зная, что уходите туда, где вам тоже будет хорошо. Вполне возможно, я пишу о банальных вещах, которые для многих из вас являются обыденностью и нормой. А я узнала о простом счастье только недавно. Не думайте, я не иронизирую и не шучу. Да, для меня было нормой писать в позолоченных тетрадях, изготовленных для меня под специальный заказ, но что такое запах утреннего леса, я узнала совсем недавно. Многое из того, что было позволено моим одноклассникам, казалось бы, детям таких же обеспеченных родителей, как мои, мне было запрещено. Тогда я не понимала этого головой, но всегда чувствовала, что что-то не так…
