Однажды злодей задался ехидным вопросцем, логической ловушкой армейского философа: а может ли злое добро торжествовать над добрым злом? Великий в силу природно чистого идиотизма, единственный решился, и – разрешил неразрешимую, казалось, апорию. Гаркнув неизменное «Гы-ы-ы…», дерзко выдвинулся:
– «Может!»
– «Как?»
– «А так – злой мент ловит и прячет за решётку милейшего маньяка…».
Был отмечен начальством. Досрочно переведён из «Губы» на общие основания.
***
Общие основания и подкосили. Даже едва не прервали мерцающую нить, ниточку жизни, призрачно, полупрозрачно, едва-едва зыблющейся жизнёшечки нить…
Стоял Великий на дне котлована, вырытого для нового складского корпуса, ждал подачи сверху очередного бревна. А нетрезвый товарищ возьми да урони то бревно, метров этак с трёх, прямо на Великого. И пробило оно несчастливую, ещё огненно-рыжую башку, почти до мозгов.
Отправили бездыханного в военный госпиталь имени Бурденко, в нейрохирургию. Повредили там скальпелем великие мозги, или не очень уже великие, или не очень уж повредили, теперь не рассудить. Был чудак-человек, остался чудак-человек. Внешне не изменился, как рассудить?
Написал, правда, по горячим следам нечто придурковатое. Ну, так и много чего этакого выходило из-под злат-пера.
Лежал, отлёживался… бредил бабой в госпитале, грезил, и – нагрезил. Или набредил. Наваял про то, как нежданно-негаданно явится к ней, пока ещё не определённой, но уже возлюбленной. На всю оставшуюся жизнь. Тоньки давно след простыл, что попусту грезить? И хотя память о ней до конца не простыла, наваял не о ней, а о некой грёзе. О том, как явится в одно прекрасное утро, неузнанным… и она, эта баба-грёза, – вдруг! – полюбит его. Просто так, ни за что…
Целиком грёза под названием: «На заре.Не буди, не вздумай!» так и не обнаружена. Обрывочек только:
«…я пришёл к тебе с приветом
От Бурденко…
Но об этом
Я рассказывать не стану
И подмигивать не буду,
Фигушки!..
Бочком к дивану,
К сонной, тёплой кулебяке
Подкрадусь, и тихо-тихо,
Сна не возмутив, как цуцик,
У помпошки и пристроюсь…»
***
Необходимо всё-таки поведать кое-что из прежней творческой жизни. Из предтворческой, так сказать, биографии. Во всяком случае, об одном из пиковых моментов. Вот он, тот самый «ужасный случай», повернувший судьбу Великого к прекрасному. Тот миг, когда его, наконец, – полюбили! И, что важно, полюбила любимая. Не навеки, а всё ж:
«О, нежная, нежная… всё во мне пело,
Я всё рассказал ей, чем сердце немело,
Всю жизнь мою! Я не солгал ей ни раза!!
Безумная, о, как она побледнела
В тот миг, когда я (по сюжету рассказа)
Печально заснул и упал с унитаза…»
***
Написал стишки, вспоминая падение во сне и сидение на полу, в обнимку с унитазом. А потом и ещё припомнил, как глядел туда, упавший, обезумевший, сидел и глядел в эту белую, фигурную пропасть унитаза. Как показалось в тот момент, его осенило. Увидел оборотную сторону этой фаянсовой фигуры, и – узрел нечто из явлений баснословного антимира. Не удержался, поведал неведомое миру. И записал «эврику»:
«Антипопа – унитаз!»
То есть, унитаз показался ему в то мгновен6ие анти-попой, с выходом трубы в бесконечность, в подземелье канализации, а не внутрь, как у живого существа.
***
Тема физиологических конфузов преследовала Великого неотвязно, судя по найденному в архиве. Нашлась миниатюрка (обрывок?), где излагалось событие, похожее на факт личной биографии. Неясно, правда, почему в третьем лице?
