Бык равнодушно пялился на прохожих и жевал траву.
– У нас в конюшне что-то красят, – продолжала между тем Танька. – А Кедр нервничает от этого запаха. Я его к тебе переставлю?.. На денек, а?..
Панюрин кивнул, приходя в себя.
Им было по пути, и они пошли рядом. Танька, обрадовавшись, еще что-то говорила, Панюрин же, которого инцидент с быком погрузил в неожиданно лирическое настроение, вспомнил, как они с ней дружили, еще когда занимались в секции, а потом даже очень дружили, все больше и больше, но тут встретился Весельчук, тренер из Арефьевского конзавода, и она вышла за него замуж. Это было очень быстро. Весельчук – хороший мужик, они дружили и с ним… И вот теперь он ее тренер, а она в сборной. Для чего и выходила за него. Все правильно.
Здесь, в Столыпине, тоже была пыльная листва, как в Москве. Жара почти тридцать, и это прямо с утра. Недоспавший Панюрин старался держаться в тени и зорко посматривал по сторонам, опасаясь новых быков. Вчера был в компании, посидели, выпили. Сильно выпили. Пилль… панг, сказал ему бык. Чем-то утренние сны напоминало. Но вспомнить опять не удалось.
В конюшне, где стояли в основном лошади из учебной группы, было несколько пустых денников. Один из них был занят инвентарем; проходя мимо, Панюрин увидел в нем сидящего на перевернутом ведре конюха из местных, по прозвищу Безумий.
Сейчас Безумий был трезв и мрачен, но приближалось время завтрака (а для Безумия – обеда, поскольку конюхи начинали работу очень рано), и все еще было впереди. Поэтому Панюрин отослал его от греха, попросив выяснить насчет опилок для денников. Где-нибудь там пусть и пьет свой обед.
Вскоре пришла Танька с Кедром, гулко процокавшим по бетонному полу, и поставила его в пустой, без подстилки, денник, на который показал Панюрин. Оглядев непривычную спартанскую обстановку, жеребец замер, потом задрожал верхней губой и взволнованно фыркнул.
– И здесь опилок нет… Ну ничего, до завтра постоит, а там я заберу, – торопливо сказала Танька, выходя из денника и задвигая засов. – Корм сама принесу, скажи конюхам. Недоуздок пусть не снимают. И еще, Ярик… все это между нами, ладно?.. Ну, у нас там свои отношения, – она кивнула куда-то в сторону, имея в виду, очевидно, сборную. – Не говори ничего. Ладно?
– Ладно, – безразлично согласился Панюрин: вот уж тайна так тайна.
Проводив ее взглядом (как ни верти, а она ему до сих пор нравилась), он переоделся и пошел седлать рыжего трехлетнего жеребца, купленного недавно Столыпинской школой со скачек. На нем Панюрин пока и тренировался.
Задумано было очень хорошо, но получалось не так и не быстро. Торпин прилагал титанические усилия, чтобы привлечь к себе во внешности Умрихина внимание женщин, но те будто сговорились. Не хотели принимать его всерьез, и все тут.
Конечно, физически тот развит был не очень, и роста невысокого, но потенциал кой-какой имелся – ноги не кривые, да и лицо… ну, не противное. Конечно, если быть пристрастным, то торчала грушеподобная голова его над хилыми, никогда не знавшими спорта филологическими плечами, похожая на чудом проросший тут гриб-дождевик, и поражала несоответствием размеров. Но зато жена какая – к ней так и липли все подряд, а она ведь его предпочла, значит, было в нем что-то важное. И пришлось Торпину хитрить.
Усадив Умрихина перед выключенным телевизором отдыхать, он вызвал в Светланином подсознании желание одеться поэкстравагантней. Та охотно реализовала идею неумелого по части женских хитростей пина. Все, что было карнавального в гардеробе, все оказалось на ней. Довольный Торпин отправился на улицу.
