– Задумал лошадь погубить? Раз без движения стоит, ему много есть вредно. Другой раз хлыстом отстегаю, – пригрозил Рыбкин.
Сладкого Браслет за это время не пробовал. Теперь, довольно покачивая головой, он быстро уничтожал Сенькины конфеты.
На глазах у Сеньки Браслет из жеребенка превратился во взрослого, статного жеребца. Сенька был свидетелем его рождения, роста, блестящей, но недолгой беговой карьеры. За это время Сенька сам превратился из мальчишки в восемнадцатилетнего парня. Ему казалось, что такого времени, когда рядом с ним не было Браслета, не существовало. Браслет не просто любимая лошадь – он товарищ, земляк, друг. И теперь Сенька прощался с Браслетом навсегда…
В конюшню неслышно вошел Рыбкин. Увидев Сеньку, он повернулся и, тихо ступая на носки, незаметно исчез за дверью.
Во дворе Сенька появился только под вечер. И тотчас же его место у денника занял Рыбкин.
Браслет не спеша принялся за новую порцию конфет.
– Ешь, ешь, милый, ешь в последний раз, – тихо сказал Рыбкин. Голос у него дрожал и скрипел сильнее обычного.
«Без охоты ест. Умная скотина, предчувствует», – решил он.
Браслет нехотя доедал конфеты.
– Ему бы в степь, на волю, в косяки. Какие жеребята были бы! – мечтательно шептал старик.
У Рыбкина заболели ноги, а Браслет все еще не мог доесть конфеты. Старик отошел от денника и сел на табуретку. Развернув беговую программу, он уставился на первую страницу. Беззвучно шевелились губы, и осторожно, крадучись передвигались по обычному маршруту усы. Так прошло полчаса. Рыбкин по-прежнему шевелил губами, держа перед собой программу, открытую все на той же странице. В денниках тихо всхрапывали лошади. Наконец голова Рыбкина опустилась на руки, и к равномерному посапыванию лошадей присоединился новый, свистящий звук.
Равномерно дышали лошади, где-то в крайнем деннике одна тихо, тоненько ржала во сне.
Болезненный громкий стон, разнесшийся по конюшне, разбудил Рыбкина.
«Стрела», – решил старик, вспомнив о недомогавшей несколько дней кобыле, и побежал к ее деннику.
Растянувшись на опилках, в деннике мирно спала серая кобыла.
Новый стон раздался где-то неподалеку.
«Браслет», – наконец догадался Рыбкин.
Корчась от судорог, Браслет катался по грязному полу, задевая за стены копытами, и громко, жалобно стонал.
– Колики! Обкормил, старый дурак, – выругал себя Рыбкин.
Он приоткрыл денник и остановился на пороге, не решаясь войти. Браслет приподнял голову. У него были испуганные, страдающие глаза. Тогда старик смело шагнул к нему и, опустившись на колени, стал растирать живот. Браслет прислушался и затих. Рыбкин снял со стены недоуздок. Жеребец покорно подставил под него голову. Выждав момент, когда Браслет на минуту затих, Рыбкин дернул за повод и прикрикнул:
– А ну, вставай, вставай!
Браслет поднялся. Он стоял, выгнув горбом спину и сблизив передние и задние ноги.
– А ну, пойдем, пойдем, скорее, – торопил его Рыбкин и тянул повод.
Вздрагивая от боли, Браслет поплелся следом, с трудом перебирая одеревеневшими, застоявшимися ногами.
В тиши светлой июльской ночи, шаркая валенками, Рыбкин водил Браслета по двору. Скоро он начал уставать и послал дворника за Сенькой.
Прошло еще четверть часа, у Рыбкина все сильнее заплетались ноги, но остановиться он не мог. Остановка грозила Браслету гибелью. Наконец появился заспанный Сенька.
– Бери повод, води. Не давай останавливаться, – от усталости еле выговорил Рыбкин.
