– Я видел, оне рыбака да рыбку золотую из марципана сотворили! В витрине стояло. Я посмотреть приходил! Так красиво было!
– Верно! Сия выставка много тогда шуму наделала, даже в газете о ней прописано было…
После обеда Глебушкин без излишних напоминаний занялся работою. И возился ещё часа два, составляя опись прекрасных книг, состоящих во владении генерала Прокопьева. Они были по разумению Савелия так великолепны, что он и прикасаться к ним лишний раз страшился.
Спустя время Алёна Адамовна пришла позвать его на обед.
– Будет вам, Глебушкин. Довольно. На сегодня ваша работа окончена. Четыре часа уж сидите. Ступайте со мною, стол уже накрыт.
И тут Савелий взмолился:
– Госпожа Прокопьева, прошу вас! Позвольте мне не присутствовать с вами за одним столом! Обидеть вас не хочу, но будет с меня! Я до сих пор без сил после угощения вашего, да и Демьян Устиныч гневаться станут. Отпустите меня! Умоляю!
Она топнула было ногою:
– Знаете, что Глебушкин?!
Но он, сделав лицо свое "нещщастным", сложил руки в молитвенном жесте. И она сдалась:
– Хорошо. Пусть будет по-вашему! Но дайте мне слово, что в ближайшее время вы отобедаете у меня! И возражений я не приму, так и знайте! Обещаете?
Глебушкин вздохнул тяжело, а после улыбнулся лукаво и кивнул головой.
Серафим Сигизмундович, сделавшись тотчас самым рьяным поклонником Глебушкина от того, что тот не пошатнул нисколько матеряльных бастионов его хозяйки, с радостию подал ему шинель и даже помог надеть её, стряхнув невидимые пылинки с рукавов.
Когда ворота закрылись за ним, Глебушкин огляделся. На улицы уже готовились опуститься ранние сумерки, прохожие, подняв воротники, сновали туда-сюда, какая-то мелкая собака понуро тащилась за своим хозяином по тротуару, скорбя о том, что требуется сопровождать этого неугомонного, который по три раза на дню зачем-то выскакивает на улицу и ей приходится, как верному товарищу, разделять его увлечение этакой бестолковой ходьбою. На её морде было написано такое устало-снисходительное выражение, что Глебушкин, противу воли рассмеялся, повернулся, надевая рукавицы, и замер. Со стороны сокрытой за домами набережной шёл Аким с лопатою в руках. Полотно ее было испачкано землею. Аким сохранял на лице своём какое-то тяжёлое выражение, и сейчас вовсе не был похож на дворника. Глебушкин чуть ушёл в сизую тень забора, прислонившись к старым кирпичам его и чувствуя спиной каждую щербинку на нем, и принялся наблюдать дворника, оставаясь сам невидимым. Тот, остановившись, пропустил экипаж, пронесшийся мимо и пошёл далее, странно оглядываясь. Лопата в его руках походила и не лопату вовсе, а на какое-то орудие, каким сподручнее громить врага, а не копать, скажем, огород.
– Экий все ж таки Акимка этот здоровый детина! Такого прокормить никаких средств не хватит! – Раздался со стороны правой руки Савелия надтреснутый голос. Он резко развернулся. Серафим Сигизмундович выпустил колечко дыма из тонких губ своих и указал папиросой на дворника, стоя рядом с писарем.
– Вы тоже его наблюдаете, юноша? Подозрительный тип, не находите?
Савелий сглотнул, не зная, что ответить, а управляющий продолжил, держа папиросу двумя длинными крепкими пальцами:
– Он вчерашнего дня с этим вашим Порфирием в перепалку словесную вступил.
– А из-за чего? – Глебушкин еле заметно отмахнулся от резкого дыма папиросы, какой повис сейчас сизым облаком прямо подле его носа и покачивался.
