Вот он как раз был весьма добр к Василию, и даже, как бы это вернее сказать, несколько горд его умениями. Как отец, бывает, гордится достижениями сына своего, какого взрастил с колыбели, да научал всякому, чего и сам умеет и знает. И отрадою звучали слова того же Акима, какой погладивши Василия по лобастой башке его, часто напутствовал, указывая на прошмыгнувшую мимо серую мерзавку:
– Вот, Васька, занятие тебе! Гоняй её, окаянную, без жалости! Неча ей тут обретаться! Телеса вон какие наела, на конторских-то харчах. Крысу ты, гляди, заломал, а уж с этой-то мелочью подлой, без труда справишься!
Василий при таких словах завсегда гордился, топорща усы. Нравилось ему столь уважительное обращение дворника, ибо считал кот себя состоящим в конторе на довольстве официально, а потому, понимал о себе много, и от других требовал к себе уважения.
Вот и один из писарей, с таким мягким прозванием – Глебушкин – тоже обращался к Василию с поклоном. Едва подойдёт кот к его конторке, тот склоняется перед ним низко, руки протягивает, берет ими мягко да на колена свои сажает. И принимается за ухом чесать. А это самое главное у Василия место! Ухо его мягко да податливо, и на всякую радость тотчас отвечать готово.
Руки у Глебушкина сильны да умелы. И едва он начинает гладить Василию голову, да чесать ими за этим самым ухом, как внутри у кота тотчас рождается счастливый треск, что рвётся наружу, и остановить его он не в силах вовсе. Сидит себе на коленах друга своего, да трещит, томно щуря глаза. А другие бесполезные писари икотой смешливой заходятся да пальцами на Глебушкина показывают. А пальцы-то у них все в чернилах! Грязны так, что и глядеть нельзя. А самый главный над ими, Демьян Устиныч, бывало, кричать принимается. На того же Глебушкина:
– А ну, сымай блохастого с колен своих, Савелий. Нечего ему тут обретаться! У нас посетители круглый день. Его блохи на честных людей перескочут, позора потом не оберёшься!
– Так на меня ж не перескочили! – голос Глебушкина по обыкновению нетверд и дрожит слегка.
– Да тебя, Савелий, даже блоха не ест! Невкусен ты для неё, тощ больно! – смеется над бедным Глебушкиным другой писарь, тот, что малость постарше его да поувесистее. Зовут того писаря Лихоимцев, а имя у него чудное такое – Порфирий. Будто дверь какая от сквозняка скрипит. Щеки его румяны, словно яблоки, а руки пухлы да округлы. Но никогда он руками своими Василия не приголубит и за ухом не почешет, только все норовит ногою толкнуть.
– Убери Ваську отсюда, Савелий! Кому сказал! Тоже мне, нашёл друга себе! Он вчерашнего дня крысу придушил, да мышь изловил, а теперь по конторе шастает! Уноси за дверь сей же час! Да прибери после! Он на полах наследил.
Глебушкин вздохнул тяжело, взял Василия и понёс к дверям, потихоньку извиняясь перед ним, что обстоятельства вынуждают его предать их дружбу. Но Василий на него не обиделся вовсе. Оказавшись на улице, он узрел прямо перед собою сапоги городового, какие были смазаны жиром и пахли вкусно. Кот принюхался. А городовой давал последние наставления дворнику:
– Все запомнил, Акимка?
– Все, Арест Иваныч! В оба буду глядеть. Не сумлевайся!
– Ну, смотри. Ходят оне не по одному. Берут все, что плохо лежит. Даже метлу старую вон на соседнем участке умыкнули. Рож их никто запомнить не сумел или не успели. Так что всех чужих примечай, да мне чуть, что не так, докладывай.
