– Ну вот, по отсутствию двенадцати рублев компенсации в его писанине, десятка да ещё пары розог как раз и довольно будет. И не смертельно. И в ум быстрее войдёт.
– Так… Двенадцати розог для вразумления… И наставления ума. Пиши, чего замер? – Демьян Устиныч склонился над писарем, заглядывая наспех в бумагу.
Савелий выписал красиво букву "р" и замер, не умея более писать других букв никак. "Ну что за напасть такая" – подумал он. – "Буква "о" кругла да и проста в исполнении, а рука начертать её не спешит. Вернее всего, не может совсем. Вот буква "у", когда задумал он писать про двенадцать рублей с полтиною, почти совсем написалась было, да вылезла заместо её буква "п", какая явилась началом слова "полюбовно". Так, видать оно и осталось на бумаге, заместо слова "рублей", как было тому положено. Эх, не видать ему теперь прекрасной девицы Аннушки и женитьбы на ней, о какой он давно мечтает! Ну, почему все, что составить может счастие его, не даётся ему в руки никак, а то, что даётся, судьбу его ещё более усугубляет?
Вот не умей он писать… Не разумей грамоту вовсе, вон, как тот же дворник Аким, и не отправился бы сейчас в участок. Хотя незнание грамоты и основ законов человечьих, как то, что нельзя разглядывать всяких животин подлых во время работ по улице, не спасло дворника от наказания в виде оплеухи, а ещё более, похоже, его усугубило. Да и самому Савелию выпишут сейчас по первое число награду размером в двенадцать хворостин, да с полтиною, какой отродясь в его жизни ещё не бывало, как опять тому же дворнику, какой ходил о прошлой неделе в участок за то, что не удосужился убрать вовремя за лошадью той же генеральши Прокопьевой, какая переев ранних яблок, что угостили ея окрестные мальчишки, оставила позади себя при появлении на улице такое, что и словами не описать. Только лошадь оставила, а не генеральша. Поди ж ты, каким эффэктом обладают ранние фрукты, выращенные на просторах родной империи! Аким, по своей любознательности и необычной любови к наукам, долго восхищался таким природным явлением и проглядел торжественный выезд того же городского головы, колеса экипажа которого неосторожно запачкались о сие явление. После чего дворник и отправился к околоток приказом самого Таланцева.
– Написал? – Демьян Устиныч поглядел на бледного Глебушкина, почему-то начав по-отечески жалеть его. Тот кивнул, поднимаясь и дрожащими руками нащупывая свой сюртучок на спинке стула и натягивая его на юное тощее тело.
– Погодь. Роспись поставлю. – Зосима Лукич размашисто расписался на протянутой ему бумаге. Глава конторы промокнул подпись пресс-папье, посыпал песком, сдул его с закачавшегося в руках листа и протянул Глебушкину:
– Ну, ступай теперь. А после и свою бумагу о решении суда исправишь. Иди уже. Не мешкай.
Савелий не помнил, сколь долго он шагал до участка. Да и не шагал он вовсе, а так, тащился медленно, как калика перехожий. В участке было шумно. И накурено так, что хоть топор вешай. В этом дыму видно ничего не было, или это страх так затуманил взор писаря, но человека в форменной фуражке, какому протянул дрожащими руками бумагу, он не запомнил вовсе и лица его не разглядел. Очнулся лишь тогда, когда услышал:
– Это, уважаемый, ты обманулся. Не в ту дверь попал. Та, которая тебе надобна, шагов с десяток левее. Зелёные большие створы. И скоба витая.
Глебушкин кивнул печально и вышел, услышав напоследок:
