В участке его, вернее всего, убьют до смерти. Ну, если и не до смерти, то все одно, сидеть и стоять не выйдет долго, и другие писари, прознав про такое, поднимут его на смех, что сделается ещё худшей судьбою, как, если бы его выгнали на улицу все с тем же белым билетом. Думая про такое, Савелий невольно всхлипнул, жалеючи себя.
– Верно твоё решение, уважаемый Зосима Лукич. Истинно, великий ты человек! Мыслитель, каких мало! Целый Спиноза, поди!
– Ну уж ты прямо обижаешь меня, Демьян Устиныч! Спиноза! В краску вон вогнал! – голова радостно улыбнулся, позабыв вовсе, что краску на его лице вызвало не обилие комплиментов, какие он посчитал справедливыми в отношении себя, а выпитая рюмка рябиновой, что разогнала ему кровь, придав некую молодцеватую розовощекость.
– А записку в участок кто писать станет? – Демьян Устиныч прищурил один глаз. – Писарей сегодня нету более, все по делам разбрелись.
– Как кто? А молодец этот у тебя на что? Сам же напишет ее! Сам и отнесет! – хохотнул голова своему остроумному решению, глядя на Глебушкина, какой от ужаса уже готов был грянуться без чувств.
– Садись, негодяй. Да пиши, что сказано тебе будет. Да радуйся, дурак молодой! Милостив Зосима Лукич к тебе оказался! Благодари его!
Савелий взглянул с отчаянием казнимого на городского голову, поклонился ему и вернулся на негнущихся более ногах за свой стол. Медленно опустился на стул, с тоскою обдумываю свою горькую судьбину, и неожиданно вспомнил, что к ужину квартирная хозяйка обещала подать чаю и пирог с визигою, какой всегда выходил у ней отменно. Он вспомнил тёплую улыбку женщины, что так напоминала ему материнскую, яркий блеск её ласковых глаз, перстень с голубым камнем, что всегда располагался на её указательном пальце и весело посверкивал, когда она придерживала крышку заварочного чайника, наливая Савелию чай. И тяжело вздохнул, представляя, что не сумеет более ничем этим насладиться. Ну, по крайней мере, сегодня наверняка. Быть может, что ещё и завтра. А также он вспомнил милого друга Аннушку. Их уговор о непременной встрече этим вечером, и решил, что стоит послать кого к ней, чтоб предупредили, что он болен и явиться пред ней не способен ввечеру никак.
Глубоко задумавшись, он не услышал, как Демьян Устиныч принялся диктовать ему, очевидно решив, что он настроен на работу:
– Подателю сей записки, Глебушкину Савелию… Как по батюшке тебя, я запамятовал?
– Яковлевичу… – Тихо произнёс юный писарь, с трудом вспоминая свое второе имя.
– Яковлевичу… Учинить наказание за проступок по службе…
– "Наказание" – подумал Савелий. – "Название какое, зловещее. Истинно злобное, когда пишешь его, будто ножом бумагу режешь, да лезвием водишь по ней люто. То ли дело – "награда". Весомое слово, тяжёлое. Добром от него веет, да радостию. Почему в жизни таких людей мелких, навроде него, писаря, все больше бед и наказаний, а не радостей тех самых да наград? Нет бы бумагу хоть бы какую придумали. «За добрую службу». А тут…
И Савелий вновь всхлипнул, утирая внезапно навернувшиеся на глаза горькие слезы. Он чувствовал себя приговоренным к смерти, какому самому доверили копать себе могилу. Да ещё собственною рукою.
– В виде… – В каком виде-то, Зосима Лукич? – Начальник конторы поглядел на городского голову, который вновь, но уже сам, дотянулся до графина, налил себе рябиновой, вопросительно поглядев на Демьян Устиныча. Тот отрицательно покачал головою. Таланцев тяпнул настойки, крякнул довольно, утер себе усы, а после посмотрел на спавшего с лица Савелия и сказал:
