– Господин Глебушкин! Извольте сей же час пойти сюда!
Толкнув дверь, на ставших непослушными ногах, он явился под очи начальника и, что ещё страшнее, пылающего гневом городского головы, держащего двумя пальцами лист, на коем ещё недавно Савелий начертал решение волостного суда.
– Это, что ещё такое вы тут понаписали, сударь? Извольте объясниться! – Демьян Устиныч ещё сохранял какое-то приличествующее случаю лицо, тогда как голова выразился гораздо проще. И понятнее:
– Ты что тут понаписал, прыщ мерзопакостный? – И сунул бумагу в самый нос Глебушкина, не успевшего даже оскорбиться на то, что его несправедливо, как он только что убедился, назвали прыщом.
– Это, какое-такое полюбовное решение, молокосос? Я сам там присутствовал! А двенадцать рублев с полтиною куды делись, негодяй?!
Савелий спал малость с лица, и уста его замкнуло от страха. Он не успел перечитать написанное собою, его как раз и отвлекло внезапное появление господина Таланцева в конторе, потому он и не ведал о своей ошибке, какая, судя по виду городского головы, сделается сейчас для него роковой.
– Не волнуйся, Зосима Лукич! Перепишет негодяй сейчас бумагу, да и будет все в порядке. Далее она пойти покуда не успела! – Демьян Устиныч облил Савелия холодом во взгляде и незаметно черканул пухлой рукою своею себе по горлу, без сомнений обозначая дальнейшую судьбу Глебушкина.
– И то хорошо, а то бы весь город прознал про то, что фамилия моя, оказывается, и не Таланцев вовсе!
Голова глядел в бумагу, зло сощурившись. Ехидная улыбка играла на его губах. А седые усы и борода, подстриженные руками дорогого цирюльного мастера топорщились от справедливого возмущения.
– И как же этот висельник тебя обозначил?
– Бесталанцев я у него! Бесталанцев, видите ли!
Демьян Устиныч шагнул к попятившемуся от ужаса Савелию и ткнул в него указательным пальцем:
– Вон пошёл! Отстраняю тебя от должности, мерзавец!! Так нашу контору опозорить! Мне теперь Зосиме Лукичу как в глаза глядеть прикажешь?! Вон! С белым билетом на улицу пойдёшь! Никто никуда на службу не возьмёт тебя, олуха!
Савелий от ужаса не знал, как оправдаться. Да и не выходило это оправдание. Сам был кругом виновен. Рассуждал да мечтал слишком много. Да все не к месту. А следом за мыслями и рука его действовала, подчиняясь им охотно.
Записала все, о чем он думал. И жизнь его теперь окончена. Навсегда. Остаётся лишь пойти к реке да и пасть в ея хладные воды, утопившись с горя.
– Ну уж больно ты крут, Демьян Устиныч. – Вдруг пожалел побледневшего писаря голова, с внезапно возникшею тревогою глядя на алебастровое лицо того и затуманенный взгляд.
– В участок его всего лучше, с запискою. Выпороть примерно. Да и будет с него. Меньше головой своею думать будет! Бросаться людьми в наши времена не с руки. Грамоту малая толика лишь разумеет. Да и те денег за службу требуют ого-го сколько. Этот-то у тебя, судя по виду его, не жаден.
– Да нет, не жаден. – Согласно кивнул головою начальник конторы, оглядывая Глебушкина, будто примериваясь к чему-то. – Мечтателен больно. Сверх меры даже.
– То-то я и гляжу, вся бумага конторская в завитушках. Почему я и внимание на неё свое обратил, когда говорили с тобою. Уж больно кудрява была. Все крендели небесные, поди на неё перенёс. – Зосима Лукич неодобрительно поглядел на Савелия, который стоял ни жив, ни мертв. Перспектива унизительного наказания почти убила его. Пороли его давно. Ещё в розовом детстве. Маменька своею рукою, за детские проступки. Но тогда было и не больно почти. Маменька его была ангелом земным, а по кончине своей, поди, сделалась и небесным – так был кротка и незлобива, и лишь по материнскому долгу своему решалась поднять руку на мечтательного сына своего.
