Письма моей сестры - страница 22

На лестнице послышались мамины шаги, потом заскрипел пол в коридоре. В мою спальню вошла мама в длинной ночной рубашке и халате.

– Нельзя ее будить, – отругала она меня. – Если это повторится, отведи ее в спальню и уложи в постель. Беллс, дорогая, ты хочешь пописать перед сном?

– Да, – ответила она, подняла свою белую ночнушку и присела на корточки.

– НЕТ! – в один голос воскликнули мы с мамой. Мама захохотала, я тоже. Потом и Беллс, подражая нам, издала свой жутковатый «смех Джен Эйр», смех безумной-леди-запертой-на-чердаке.

Я включаю свет и смотрю на часы. Всего лишь полночь. Меня сотрясает дрожь. Я услышала маму и Беллс так, как будто это было вчера.

В доме мертвая тишина. Когда мы были детьми, Беллс бродила во сне почти каждую ночь. Маме пришлось установить на окне ее спальни белую решетку из толстых прутьев. Я вылезаю из постели и иду по коридору к комнате Беллс. Открываю дверь; мне в глаза ударяет свет. Мама говорила мне, что Беллс до сих пор не может спать в темноте и что я должна зажигать небольшой ночник в углу ее спальни.

Я слышу ее ровное дыхание, когда она переворачивается на другой бок. Она такая крошечная, меньше пяти футов. Из-за своего роста она выглядит моложе своих лет. А еще из-за рыжевато-каштановых коротких волос ее можно принять за мальчика. По словам папы, он никогда не хотел, чтобы Беллс отрастила волосы. «Ты не должна прятаться за свои волосы, – говорил он ей, когда она, подростком, хотела выглядеть как все остальные. – Гляди миру в глаза».

Я опускаюсь на колени и смотрю на спящую сестру, на каждую черточку ее лица. Вот знакомый шрам над верхней губой, похожий на две буквы «С». Еще она всегда носила в левом ухе три маленькие серьги-гвоздика, среди них зеленый камень, обрамленный золотом.

Ее рука высунулась из-под одеяла. Кожа такая бледная, что не верится, есть ли в ней кровь. Я осторожно касаюсь ее, кожа мягкая, словно сливочное масло.

После ухода Сэма мы с Беллс убрались в ее комнате и посадили на столик возле кровати белоснежную сову, сделанную для нее мамой. Беллс любит сов. Мне мама сшила гепарда. Его звали Чарли. Беллс аккуратно положила на столик свой ингалятор и маленький фотоальбом, весь облепленный наклейками с Дэвидом Бекхэмом. Мама говорила, что она всюду таскает с собой этот альбом; для нее он как любимая игрушка, приносящая успокоение.

Я беру его и не спеша листаю. Возле каждого снимка на маленькой белой наклейке указаны точная дата, время, место и имя. Вот фотография мамы в ее студии, она улыбается в камеру, ее руки в глине. А это неудачный снимок папы, читающего газету. Еще – заливной луг, где мы гуляли в детстве. Нашелся в альбоме и снимок парня в лиловом спортивном костюме и свитере, с попугаем на руке. На его шее идентификационная карточка. «Тед, 1990, Сент-Дэвидс, в саду, лето».

Беллс открывает глаза и смотрит прямо на меня. Я в панике думаю, что мне придется оправдываться, но она снова закрывает глаза. Интересно, о чем она думала, когда ложилась спать? В детстве ей часто снились кошмары, и в ее комнате постоянно горел свет – маленький розовый домик. По словам папы, Беллс боялась темноты после всех операций, через которые прошла в раннем детстве. У нее развилась фобия к анестетикам, она кричала перед каждым уколом. Она не знала, что такое анестезия, но точно знала ее действие – черноту. Папа молодец, он поговорил со мной и все объяснил. Он был по своей природе добрым и мягким. В конце концов Натали, сестра Эммы, увлекавшаяся парапсихологией, предложила нам провести сеанс альтернативной терапии под названием «Черный ящик». Надо было отрезать у Беллс прядь волос – для сеанса требовалось что-то физическое, а не одежда. Эту прядь мы положили в ящик, и Натали приступила к дистанционному лечению. Мама с папой назвали все это глупостью, но решили, что им нечего терять. К тому же мы все сходили с ума от постоянного недосыпа. Я до сих пор помню, что Натали попросила меня поцеловать ящик, мол, это создаст хорошую вибрацию. Через несколько дней Беллс перестала реветь по ночам. Вот такая получилась магия.