Дело в том, что на зоне, например, куда попадает подросток (начиная с исправительной колонии), вкус его будет формироваться теми людьми, которые его окружают – такими же жителями зоны, как и он сам. И культурой его будут блатные песни и романсы. Его хорошо и плохо, его понятия о стихотворении и музыке будут расти в этой среде, и, в лучшем случае, он будет петь искаженного и переделанного Есенина, а, в основном, – это будут песни, которые все мы слышали. И даже если заключенные начинают сочинять песни сами (как это было в тюрьме для пожизненных на острове Огненный, я делал об этой музыке программу для «Радио России»), эта поэзия, поверьте, не будет ориентированна на Константина Толстого или Цветаеву. Невозможно. Потому что – зона. И тут, за проволокой – свои эстетические правила. Других просто неоткуда взять и некогда усваивать. Условия не те.
Дело в том печальном факте, что в современной культурной ситуации на глазах сформировалась своя Зона, в которой один ее дерзновенный участник озирается на другого в поисках правил стихосложения или выступления со сцены, озирается и перенимает. И правила эти, как и на явной тюремной зоне обусловлены средой обитания, расположенной за колючей проволокой – явной в первом случае и почти невидимой во втором. Вторая зона больше напоминает супермаркет по типу Метрополиса. Тут, на прозрачных этажах и роскошных подсвеченных пространствах можно выйти в люди, продемонстрировать свою одежду (считай – индивидуальность), попить кофе, посмотреть модное кино, себя показать и людей посмотреть. Можно выбрать любой товар, прошедший серию мощных технологических обработок (сверхтиражирования, уничтожающего все живое, непохожее), с наклеенной биркой и в радующей душу упаковке. Можно оглянуться на то, кто как одевается, и повторить, чтобы ничем «не отличаться от лучших». Зона первая и зона вторая – обе начинаются с зоны внутренней. Зоны внутри личности. Потому что тюрьма начинается с утраты связей со свободой внутри себя.
Большинство московского поэтического пространства та же Зона. С технологиями, надзирателями (координаторами и жюри всяческих премий) и соседом, поющим на гитаре «шедевр» из перевранного Есенина.
То же произошло и с жюри упомянутой премии. «Наступает глухота паучья» – слова, оказавшиеся пророческими.
Мне скажут – как хочу, так и пишу. Я – творец. Поэзия – дело частное.
И вот тут-то мы приходим к самому главному. Поэзия – дело не частное и не общественное. Поэзия – дело мировое. Мы просто забыли про этот незначительный факт, как в супермаркетах забываем про свое дыхание, про свою кровь и про свое смерть-рождение. Поэт всегда был явлением священным, во всех культурах без исключения. Он был белым волком. Теперь быть таковым в серой стае опасно. Либо тебе будут говорить, что ты такой же серый, либо вытеснят.
Белый волк всегда опирался на абсолютные вещи (они же – нравственные законы космоса, известные любой мировой духовной традиции и лишь нам, дошколятам, играющим во взрослых, не нужные), не уставая повторять, что «мирами правит жалость», или про любовь, «что движет солнце и светила», и это было не частное его, поэта и волка, дело, а ответственность капли перед океаном. В голографическом мире, в котором мы живем, если поэт становится каплей нефти, то и океан превращается в нефтяную лужу. А если его капля – капля живой воды, таким же становится и океан. Поэтому поэт всегда был носителем мирового строя, образцом фактуры, из которой кроятся миры, человеческое дыхание, его, человека – счастье и свобода. Вот в чем ответственность белого волка. Она же – бесконечная свобода творить мир и себя.
