– Москаль-то, москаль – смотрите, думает, что вылечат Марка!
– Всё понравиться хочет. Да не выйдет.
– Москаль, он и есть москаль. Летун-хвастун!
Я рыдала и кричала вслед деревенским сплетницам: «Мой папка сможет! Сможет! Он умный, сильный!» А они не обращали внимания на мой порыв и слёзы.
Студенткой я уже иначе смотрела на эту суету взрослых, уже умела оценивать человеческие отношения, и мне многое не нравилось. Мне был жаль всех: родителей матери, потому что они её родители, отца, потому что он мой папа, маму, потому что она видела, как унижается отец, а ей это нравилось. Ей это льстило.
Мама гордилась своим мужем перед жителями деревни, перед подругами, родителями. Гордилась как своейсобственностью. Неприкосновенной, дорогой и единственной на всю жизнь. Моя мама умела крепко держать в своих руках то, что считала принадлежащимтолько ей. И нас, детей, готова была всю жизнь держать за руки и не отпускать никуда. Что она, в общем-то, и делала. Её слепая любовь не знала границ. Я смогла вырваться из дома, но всю жизнь была привязана к маме невидимым канатом. А брат – тот ни минуты не мог без неё. Ни шагу не делал без её ведома и совета, даже женился только после её согласия.
Леониду Тимофеевичу, папе моему, нравилось на родине, в Москве. Ему нравилась цивилизация. Он любил театры, рестораны, кино. Любил просто бродить по Москве и любоваться архитектурой, любил в парках сидеть на лавочках и читать маме стихи. Он мечтал, чтобы его дети получили достойное столичное образование, чтобы дочка стала балериной и танцевала в Большом театре. Он был романтиком. А мама стояла на земле,никогда не витала в облаках. Она и сама готова была всю жизнь прожить рядом со своей мамой в деревне. Потому что таким же невидимым канатом была привязана к ней. Не пришлась ко двору в семье московской интеллигенции деревенская красавица. Да и не старалась прижиться там.
До последней минуты родители были со мной. Умирали на моих руках. Первым уходил отец. Я в эти дни была сама не своя. Понимала остро, до изнеможения: сколько же потеряно, не понято, не узнано! Сколько не сказано, не спрошено! Отчаяние такое – хоть на стену лезь. Да бесполезны сейчас эти запоздалые сетования.
Примерно за месяц до его ухода я дала отцу чистую тетрадь и ручку.
– Пиши. Всё что помнишь, пиши, рассказывай внукам своим о своей жизни. Ведь мы так мало общались. Оказывается, мы совсем ничего не знаем о тебе! О твоих прародителях, тётушках, дядьках.
– Да, пора, время пришло. О многом можно говорить. Даже не знаю, с чего начать.
– А начни с детства. С интересного случая. А остальное приложится, раскроется, словно весенний цветок. Помнишь, у вас в саду сирень цвела? И ты сфотографирован под этой сиренью. В Подмосковье, помнишь?
– Да, я помню всё!
Отец взял ручку, открыл тетрадь. И я ушла, не стала ему мешать. После его похорон открыла тетрадку, а на первой странице всего одно слово и запятая: «Однажды,..».
Папа не сдавался. Он знал, что уходит, но боролся до последней минуты. И отвечал на мои вопросы словно уже из далёкого далека. До последней секунды он старался жить!
В ночь перед этим я вызвала скорую помощь. Врачи, два парня, старались что-то сделать. А я, не знаю почему, сфотографировала их. После похорон увидела на фото нечто необъяснимое: над папой витало облако, очертаниями похожее на его фигуру. Показала дочке, и мы решили удалить это фото. Мне кажется, чтоэта мистическая странность ещё раз говорит о его жизненной силе. О силе духа. Перед самым уходом, в феврале, отец подал мне своё трико и попросил:
