«Великолепно, – думал он, стуча зубами. – Ночлег класса "все неудобства включены". Свежий воздух, полное отсутствие соседей по комнате, если не считать пары любопытных скорпионов, которых я заметил неподалеку. И уникальная возможность наблюдать звезды без светового загрязнения от какой-нибудь банальной цивилизации. Правда, сейчас я бы с радостью променял все это великолепие на жесткий топчан в моей каморке и миску вчерашней чечевичной похлебки. Даже на компанию реб Хаима с его бесконечными нотациями. По крайней мере, у него всегда было тепло».
Первые несколько дней были сущим кошмаром. Моше научился распознавать съедобные коренья и травы, которые росли по берегам реки, – спасибо бабушкиным рассказам о голодных годах, которые он всегда слушал вполуха, считая их древними сказками. Он научился высматривать остатки еды, брошенные рабочими, и проглатывать их быстро, пока никто не видел, подавляя брезгливость и унижение. Пару раз ему даже удалось стащить несколько фиников у зазевавшегося торговца на импровизированном рынке, раскинувшемся у подножия башни, – ловкость рук, отточенная на незаметном перелистывании запретных страниц в библиотеке, неожиданно пригодилась.
Он наблюдал. Это стало его главным занятием и способом выживания. Он смотрел, как живут эти люди, как они работают, как общаются, как делят пищу и кров. Он видел жестокость надсмотрщиков, тупое безразличие одних рабочих к страданиям других, но видел и редкие проблески сочувствия, взаимопомощи, даже грубоватого compañerismo.
Он начал понимать иерархию этого мира. На самом верху, недосягаемые и почти невидимые, были жрецы и вельможи Нимрода, обитавшие где-то в шатрах и глинобитных дворцах подальше от основной грязи стройки. Затем шли главные архитекторы и военачальники, отдававшие приказы. Под ними – многочисленные надсмотрщики с плетками, следившие за исполнением. И в самом низу – бесправная, многотысячная масса рабочих, «сынов человеческих», как их высокопарно называли в Писании, а на деле – просто муравьев, строящих этот гигантский термитник во славу чьих-то непомерных амбиций.
Его лингвистические способности тоже не стояли на месте. Он жадно впитывал новые слова, обороты, интонации. Он уже мог понимать простые приказы, просьбы, ругательства. Он даже научился произносить несколько ключевых фраз, которые помогали ему не умереть с голоду или не быть избитым по ошибке. «Я – чужестранец», «Я – не понимаю», «Дай – еда», «Вода – хорошо». Примитивно, но действенно.
Однажды, когда он совсем обессилел от голода, ему повезло. Какой-то сердобольный рабочий, видя его жалкий вид, молча протянул ему половину своей грубой ячменной лепешки. Она была жесткой, пресной и отдавала дымом, но Моше показалось, что ничего вкуснее он в жизни не ел. Этот горький хлеб прошлого, заработанный не умом, а одним лишь видом своего отчаяния, имел странный привкус – привкус смирения и новой, злой решимости.
«Спасибо, любезный, – мысленно поблагодарил он рабочего, жадно вгрызаясь в лепешку. – За то, что напомнил мне: даже в самом грязном болоте иногда расцветают лотосы. Или, по крайней мере, попадаются люди, у которых совесть еще не окончательно атрофировалась под гнетом непосильного труда. Это дает некоторую надежду. Не на то, что я отсюда выберусь в ближайшее время, конечно. А на то, что, может быть, и я смогу здесь как-то приспособиться. И не просто выжить, а… что-то сделать. Что-то, что заставит этот мир если не прогнуться, то хотя бы почесаться от удивления».
