Он приблизился к одной из них – крепкой, широкобедрой женщине с обветренным лицом и усталыми глазами, которая с трудом поставила свой кувшин на землю, чтобы перевести дух. Моше откашлялся, пытаясь придать своему голосу как можно более дружелюбное и одновременно жалкое выражение – комбинация, которая, как он надеялся, должна была вызывать сочувствие, а не подозрение.
«Прошу прощения, уважаемая, – начал он на иврите, тут же спохватившись, что это бесполезно, и перешел на универсальный язык жестов, как он его себе представлял. Он приложил ладони ко рту, изображая, что пьет, а затем указал на кувшин. – Воды… немного воды… умираю от жажды… горло… песок… понимаете?»
Женщина уставилась на него так, словно перед ней был не человек, а говорящий верблюд, причем говорящий какую-то откровенную чушь. Ее густые, сросшиеся на переносице брови поползли вверх, а в глазах мелькнуло что-то среднее между недоумением и опаской. Она что-то быстро проговорила на своем гортанном языке, обращаясь не то к Моше, не то к кувшину, потом подозрительно оглядела его странный наряд и, схватив свою ношу, поспешно удалилась, неодобрительно качая головой.
«Так, первый блин комом, – констатировал Моше, провожая ее взглядом. – Либо моя пантомима была слишком авангардной для местной публики, либо она решила, что я пытаюсь наложить сглаз на ее драгоценную воду. Возможно, стоило добавить пару поклонов и жалобный стон. Говорят, это универсально действует на женщин с кувшинами».
Он не отчаялся. Лингвистический гений внутри него уже начал свою работу, жадно впитывая звуки, интонации, ритм этого незнакомого языка. Он слышал повторяющиеся слова, улавливал вопросительные и утвердительные конструкции. Мозг автоматически анализировал, сопоставлял, строил гипотезы. Это было похоже на разгадывание сложнейшей головоломки, только вместо символов на пергаменте были живые люди и их непонятная речь.
Следующая попытка была предпринята с группой рабочих, отдыхавших в тени недостроенной стены. Они жевали какие-то сухие лепешки и пили мутную жидкость из общей глиняной чаши. Моше, собрав все свое мужество, подошел к ним и, снова прибегнув к жестам, попытался изобразить голод, указывая на лепешки и скорбно поглаживая свой пустой живот.
Реакция была иной. Один из рабочих, здоровенный детина с туповатым лицом и спутанной бородой, громко заржал, толкнув соседа локтем. Остальные тоже загоготали, показывая на Моше пальцами и отпуская какие-то, очевидно, нелестные комментарии. Тот, что заржал первым, отломил крошечный кусочек своей лепешки, с издевкой протянул его Моше, а когда тот потянулся, отдернул руку и бросил лепешку в пыль.
«Очаровательно, – подумал Моше, чувствуя, как к горлу подступает уже не жажда, а злая обида. – Чувство юмора у местных просто на высоте. Интересно, они всегда так развлекаются, или это специальная программа для заблудившихся во времени иноземцев? Кажется, я только что поучаствовал в древнем аналоге стендап-комедии, правда, в роли того, над кем смеются. Надеюсь, хоть рейтинг у шоу был неплохой».
Он отошел, стараясь не показывать, как его задело это унижение. Голод и жажда становились все сильнее. Он понимал, что без базового умения объясняться ему здесь не выжить. Его знания Талмуда, его острый ум, его сарказм – все это было абсолютно бесполезно перед лицом простого непонимания.
Он бродил по огромной стройплощадке, как призрак из другого мира, внимательно слушая, наблюдая, запоминая. Вот надсмотрщик что-то гневно кричит на рабочего, и тот съеживается – значит, это были слова приказа или угрозы. Вот двое торговцев о чем-то оживленно спорят, размахивая руками, – вероятно, о цене. Вот мать ласково воркует со своим ребенком – эти интонации были понятны без слов.
