Глава 3: Лингвистический зуд и запретные символы
Каморка Моше больше походила на чулан для забытых вещей, чем на жилище прилежного ученика ешивы. Узкая, как пенал, с единственным крохотным окном, выходившим в глухой колодец двора, она едва вмещала топчан, шаткий столик и пару полок, прогибавшихся под тяжестью книг – как дозволенных, так и тех, что лучше было не выставлять на всеобщее обозрение. Воздух здесь всегда был спертым, пахнущим пылью, старым пергаментом и чем-то неуловимо кислым – возможно, остатками вчерашнего ужина или просто застарелой скукой. Но в последние несколько дней к этим ароматам примешался еще один – едва уловимый, тревожный металлический запах озона, исходивший от свитка, который теперь занимал все мысли Моше.
Он расстелил его на столе, придавив по углам тяжелыми томами Мишны, чтобы упрямый пергамент не сворачивался обратно в трубку. При свете единственной чадящей масляной лампы таинственные символы, казалось, оживали. Они то извивались, как крошечные змейки, то застывали в строгих, почти математических формах, то вдруг напоминали отпечатки птичьих лапок на влажном песке. Ни один известный Моше язык – а знал он их немало, от классического иврита и арамейского до греческого койне и даже основ вульгарной латыни, подхваченной у заезжих торговцев, – не имел ничего общего с этими письменами.
«Ну и задачку ты мне подкинул, неизвестный автор, – бормотал Моше, склоняясь над свитком так низко, что его нос почти касался прохладной, странной кожи. – Если ты хотел, чтобы твое послание осталось неразгаданным, то поздравляю, ты был близок к успеху. Но если ты хотел заинтриговать до зуда в мозгах какого-нибудь скучающего гения вроде меня – то тут ты попал в самую точку. Это похлеще любого каверзного вопроса реб Хаима».
Дни и ночи слились для Моше в одно сплошное бдение над загадочным манускриптом. Занятия в ешиве он посещал теперь лишь телом; его мысли витали далеко, среди этих извилистых знаков, пытаясь нащупать в них логику, систему, хоть какой-то ключ к пониманию. Он перепробовал все известные ему методы дешифровки: сравнивал частотность символов, искал повторяющиеся группы, пытался сопоставить их с какими-либо астрологическими или нумерологическими системами. Тщетно. Свиток хранил свою тайну с упрямством древнего идола.
Сон стал роскошью, еда – досадной помехой. Его обычно бледное лицо осунулось, под глазами залегли темные тени, но сами глаза горели лихорадочным, почти безумным огнем. Другие ученики начали коситься на него с подозрением, перешептываясь о том, что Моше, похоже, окончательно свихнулся на своих «каббалистических изысканиях» или, чего доброго, связался с нечистой силой. Даже реб Хаим пару раз бросал на него странные, испытующие взгляды, но Моше это мало волновало.
«Пусть себе шепчутся, – думал он, в очередной раз копируя на обрывок пергамента особо замысловатый символ. – Их мир так мал и предсказуем, что любое отклонение от нормы кажется им происками преисподней. Они даже не представляют, что настоящие тайны, настоящие бездны скрываются не в аду, а вот здесь, в этих переплетениях линий, в этом молчаливом крике давно умершего языка. Если бы эти древние так же усердно работали над нормальной канализацией, как над этими закорючками, мир был бы куда более благоуханным местом. И, возможно, менее интересным».
Иногда, когда тусклый свет лампы начинал плясать перед глазами, а символы расплывались, ему казалось, что он слышит тихий шепот, исходящий от свитка. Не слова, а скорее ощущение, вибрация, словно кто-то пытался говорить с ним на языке, который его разум еще не мог воспринять. От этого по коже пробегали мурашки, но страха не было – только всепоглощающее любопытство и азарт первооткрывателя.
