Он начал замечать странные закономерности. Некоторые символы всегда стояли рядом. Другие, казалось, изменяли свое значение в зависимости от соседних знаков. Была в этом какая-то чуждая, нечеловеческая логика, которая одновременно и притягивала, и отталкивала.
В одну из таких душных, бессонных ночей, когда за окном уже занимался бледный, неохотный рассвет, а голова Моше гудела от напряжения и недостатка сна, он, почти машинально водя грифелем по бумаге, соединил несколько ключевых, часто повторяющихся символов в определенной последовательности. И вдруг… Внезапно, как вспышка молнии в ясном небе, он почувствовал, что эти знаки сложились не просто в группу, а во что-то, отдаленно напоминающее… слово. Или, по крайней мере, его тень, его эхо.
Сердце Моше подпрыгнуло и заколотилось так сильно, что, казалось, готово было вырваться из груди. Он замер, боясь спугнуть это хрупкое, мимолетное ощущение. Это было еще не понимание, но уже предчувствие понимания. Ключ, который он так долго искал, был где-то рядом. Он это чувствовал каждой клеткой своего измученного, но возбужденного тела.
Предстояло еще много работы, много бессонных ночей и рискованных догадок. Но сейчас Моше знал одно: он на верном пути. И тайна древнего свитка, какой бы опасной она ни была, рано или поздно ему покорится. Потому что сдаваться было не в его правилах. Особенно когда дело касалось вызова, брошенного его интеллекту самой вечностью.
Глава 4: Непреднамеренный эксперимент и дрожь бытия
Неделя превратилась в липкий, горячечный сон, сотканный из пляшущих символов, запаха старого пергамента и тихого, настойчивого гула в ушах, который Моше уже почти перестал замечать, списав на хроническое недосыпание. Он исхудал, осунулся, и даже его всегда едкий сарказм приобрел какой-то отстраненный, лихорадочный оттенок. Тот мимолетный проблеск понимания, который он испытал несколько ночей назад, то появлялся, то снова ускользал, как блик на воде, дразня и подстегивая его одержимость.
В ту ночь за стенами ешивы собиралась гроза. Воздух был тяжелым и влажным, пахнущим пылью и далеким дождем. Изредка доносились глухие раскаты грома, от которых дребезжало единственное стекло в крохотном окне каморки Моше. Сам он, по обыкновению, склонился над свитком, разложенным на шатком столике. Рядом стоял кувшин с остатками кислого вина, которое он пил, чтобы хоть как-то прогнать сон, и миска с размокшими лепешками – его обычный ужин последних дней.
«Ну же, ты, древняя редиска, – бормотал Моше, тыча пальцем в особенно заковыристый символ. – Что ты такое означаешь? "Привет, потомки-недотепы"? Или "Осторожно, окрашено, не влезай – убьет"? Судя по сложности, скорее второе. Хотя, если бы кто-то хотел предупредить об опасности, написал бы проще. Если, конечно, у него в голове не было столько же извилин, сколько у тебя на пергаменте».
Он машинально обмакнул кончик пера в чернильницу, хотя собирался не писать, а лишь еще раз проследить изгибы одного из символов. Рука дрогнула – то ли от усталости, то ли от далекого раската грома, который на этот раз прозвучал совсем близко. Крупная капля чернил сорвалась с пера и шлепнулась прямо на свиток, на тот самый сложный символ, над которым он бился последние несколько часов.
«Тьфу ты, ну что за руки-крюки! – в сердцах воскликнул Моше, пытаясь стереть кляксу рукавом. – Теперь еще и это отмывать. Или так оставить? Может, это и есть недостающий элемент? "И добавил он к символу древнему кляксу обыкновенную, и открылась ему истина великая…" Звучит как начало очередного бредового мидраша».
