Мальчик с перевернутым деревом на лбу замер посреди арены. Его глаза, огромные и полные ужаса, уставились на Маску. Он покачал головой. Словно не мог. Словно его «протокол» не позволял. Он поднял руки – не для атаки, а в мольбе.
– Не могу… – его шепот, усиленный микрофонами арены, прозвучал над гулкой толпой. Жалкий, разбитый. – Пожалуйста…
Этот шепот, этот взгляд полного, детского отчаяния, ударил по мне неожиданно. Не жалостью. Нет. Это была слабость. Уязвимость. И она была здесь, на его безупречной арене смерти, как грязное пятно на черной стали. Идеальная точка давления.
Я встала. Резко. Моя тень упала на стекло ложи. Я подошла к самому краю, туда, где меня могли видеть. Видеть все. Видеть он. Я не кричала. Я просто смотрела прямо на него. На черную маску. И медленно, очень медленно, покачала головой. Как тот мальчик. Только в моем жесте не было мольбы. Было презрение. Открытое, ледяное презрение к его контролю, к его Играм, которые дали сбой. Я улыбнулась. Широко. Дерзко. Как будто говорила: Смотри, твой Порог трещит. Ты не всемогущ.
Толпа затихла, завороженная моим появлением и немым вызовом. Даже слуги Маски замерли. На подиуме он не шелохнулся. Но напряжение, исходившее от него, стало осязаемым. Как натянутая струна перед разрывом. Его белая перчатка сжала перила так, что кожа (или ее имитация) натянулась до белизны.
– Ликвидировать дефект, – прозвучал его голос. Ровный. Но каждый слог был как удар молота по наковальне.
Служители в черном бросились на арену. Не к мальчику. К его разъяренному противнику. Они что-то вкололи ему в шею. Глаза гиганта закатились, изо рта пошла пена. Он издал рев, в котором смешались боль и нечеловеческая ярость, и ринулся к «Уклонению» с удесятеренной силой. На этот раз его удар был точен. Механический кулас вонзился в живот мальчика с чудовищным хрустом. Тот отлетел к барьеру и рухнул, скрючившись. Кровь хлынула изо рта.
Толпа взорвалась ликованием. Маска повернулся и сошел с подиума, не дожидаясь конца. Его уход был стремительным. Побег? Или приказ?
Я стояла у стекла, глядя, как слуги убирают искалеченное тело мальчика. Моя грудь вздымалась. Не от страха. От возбуждения. Я его задела. Я вонзила кинжал в его безупречный механизм. Пусть крошечный укол, но укол. И он отреагировал. Ярко. Жестоко. Значит, уязвим.
В ложу вошел слуга. Не «Шестерка». Обычный, в черной полумаске. Он молча протянул мне небольшой черный бархатный мешочек, туго затянутый шнурком, поклонился и вышел.
Кончита мгновенно оказалась рядом, сканер в руке.
– Чисто, донья Изабелла. Ни взрывчатки, ни ядов, ни следов.
Я развязала шнурок. Внутри лежал предмет. Не записка. Не драгоценность. Это был… нож. Маленький, изящный. Клинок – черный матовый металл, не отражающий свет. Рукоять – полированная кость, возможно, человеческая, инкрустированная крошечными черными бриллиантами, образующими тот самый знак – стилизованную маску с насмешливой улыбкой. Оружие было смертельно красивым и абсолютно функциональным. Острота лезвия ощущалась даже на взгляд.
Ни записки. Ни объяснений. Только нож. Знак его внимания? Предупреждение? Или… приглашение к следующему ходу?
Я сжала костяную рукоять. Она была холодной, как его маска. На губах снова появилась улыбка. Шире прежней.
– Пора уходить, – сказала я Кончите и Пако, опуская нож в карман комбинезона. Его холодок жгал бедро. – Мы получили все, зачем пришли. И даже больше. Игра становится… интересной.
