Подойдя к ней, он заметил, что глаза соседа Ивана Старцева прикрыты, но по неспокойному дыханию ясно было, что тот не спит. Алексей осторожно, чтобы не беспокоить Старцева, прислонил костыли к спинке кровати и прилег, удобно расположив раненую ногу.
– Обидно, понимаешь, – вдруг услышал он тихие слова Старцева. – Обидно… Не на передовой, не в бою, а в госпитале, на больничной койке…
Старцев говорил, ни на кого не глядя, ни к кому не обращаясь, лежа неподвижно с закрытыми глазами.
– А ведь пацан еще.
Он приоткрыл глаза и смотрел теперь не мигая в потолок.
– Обидно…
Алексей посчитал необходимым отозваться на душевную боль соседа.
– Жаль, очень жаль… – сказал он.
Иван Старцев, словно вдруг различив находящегося рядом слушателя, повернул голову и, устремив на Алексея немигающий взгляд, продолжил:
– Странное дело. С одной стороны, жизнь человека – это непрерывная цепь таких мудренейших и сложнейших явлений… Мы называем их судьбой… И вот она… Судьба!
Сосед шумно вобрал носом воздух.
– А с другой, – произнес он с присвистом, – просто… освободившаяся койка. И все… Понимаешь? И все…
Старцев уставился в потолок, не ожидая от Алексея какого-либо участия. И Алексею не хотелось нарушать ход мыслей соседа. Он только произнес короткое: «М-да…».
Сосед вдруг зло, но негромко произнес:
– Вот зараза.
Неловко, тихо матюкаясь, Старцев поднялся с постели и направился к окну, откуда начинался его обычный маршрут. Придерживая здоровой рукой больную, он покачивал ее как неспокойное, неугомонное дитя, которое никак не может уснуть.
Через неплотно притворенные двери кабинета и приемной слышался приглушенный шум: переговаривались санитары, вносившие на носилках и вводившие вновь прибывших раненых, раздавались стоны, слышались матерная брань, топот и шарканье ног.
То и дело раздавался спокойный голос старшей медсестры Зинаиды Прокопьевны.
– Это кто у нас? Григорьев? Так, Григорьева в реанимацию. Срочно! А это кто?
– Холмогоров, – ответил густой мужской голос, принадлежавший, видимо, самому раненому.
– Что у вас? А, понятно. Холмогорова в хирургический.
– Любаня, дверь попридержи, – попросил, похоже, санитар, которому дверь оказалась помехой при транспортировке раненого. – Во, так. Молодец. Спасибо.
День шел по накатанной колее со своими неизменными заботами, суетой, шумом.
Борис Соломонович положил телефонную трубку, постоял задумчиво подле стола и отошел к окну. Кабинет, где он сейчас находился, некогда, до войны, принадлежал директору школы. Рядом, в смежной комнате, располагался кабинет завуча. Двери из обоих кабинетов вели в приемную, а из приемной был выход в школьный вестибюль.
Классы превратились в палаты, в операционные, реанимационные и прочие необходимые процедурные кабинеты. Комната, где сейчас находился Борис Соломонович, как бы и была кабинетом главврача, и в то же время таковым ее было трудно назвать. Она служила дежуркой, комнатой отдыха, приема пищи для персонала… Тут располагались пара жестких кушеток, несколько стульев, стол с телефоном и с дежурным набором посуды, три-четыре комнатных цветка на подоконнике…
К счастью, в это время, когда зашел Борис Соломонович, кабинет был пуст. На кушетках никто не спал. А то, бывало, он сам настойчиво посылал сюда отдохнуть врача или медсестру, валившихся с ног от недосыпа и усталости.
Главврач стоял у окна, но весь был в мыслях, навеянных телефонным разговором.
