пока мы детьми играли в войну,
настоящая война незаметно вымирала.
ветераны, появлявшиеся раз в год в пиджаках
с медалями на улицах, были абсолютно не похожи
на тех телевизионных парадных героев.
их война была одинокая, а не великая.
их победа была смирение, а не красная площадь.
один из старших братьев моей бабушки
был ветераном с усохшей, будто детской, рукой.
наверное поэтому, я представлял себе,
что настоящая война подобна той, в которую мы играли,
и в которой мы исправно побеждали самих себя.
если пойдёшь налево, потеряешь веру.
но зачем тебе призрак девы?
сколько ни повторяй «сезам»,
не откроются, как холодильник, небеса.
появился на свет, уже выиграл в лотерею.
разве недостаточно чуда греться у батареи?
надёжнее пол – его постоянство,
лишь он даёт пространство для танца.
поклоняйся иконам, ещё вернее стенам,
они не соврут, из чего наш мир сделан.
в окне пейзаж, как в туннеле, становится уже,
так зачем тебе те горы снаружи?
если пойдёшь направо, потеряешь голос.
но зачем тебе эхо слога?
всё равно криворукий Шива перепутает подарки,
вместо Нобеля достанет пуделя из шапки.
существовали ли греки, раз не было Гомера,
к чему же ты рассказываешь о людях нашего размера?
плавают головы и хвосты, пучат глаза рыбы,
уха навсегда примирит хищника с его добычей.
и пусть ещё чья-то жизнь светится и кружит
во вселенной, лицо твоё высохнет вместе с лужей.
так зачем играть на лире глухой тени,
коли она раньше утра выйдет за двери?
если пойдёшь прямо, потеряешь память.
но зачем тебе эта сознания яма?
знает каждый школьник, что по расписанию
движутся поезда, а не пассажиры, и что как песню
ни петь хором, от этого рояль не станет сосновым лесом.
к чему ломать себе ноги, раз есть колёса?
взгляни на окружающие тебя предметы,
что ты называешь своими. в них нету
жизни, и в этом их наивысшая польза
миру, который они славят, приняв лотоса позу.
так зачем же ты проращиваешь глазастый картофель,
разве Орфей вернулся домой без стоптанных туфель?
я слово «мы» хочу сейчас забыть,
на голову, как капюшон, набросив музыку.
не потому наш самолёт летит,
что мы боимся вместе быть,
а от того, что в одно мгновение мы,
точно вверх подброшенные дети,
на облаках молчим.
я лежал вниз лицом в больницах и банях.
в реку пускал колесо-циферблат.
немцы выходили из киношного тумана,
говорили: «фюрер хурер. зай унзер брат.»
речь жива, как кирпич под известкой,
в груди краснеет ухо моё.
посмотри, пчёлы законопатили воском
попугаичье наше жильё.
стихотворение – голая морковь.
мой словарь шинкует кухарка клио.
и век-отец, глядя из роговых очков,
не может свою тайну выдать веку-сыну.
у моей бабушки в избе жила икона.
ни у кого в деревне я больше не видел икон.
тысячи окон и ни одной иконы.
только в опустевшей деревне, откуда
бабушка родом, когда-то стояла церковь.
затем в ней разместили сельский клуб.
а когда я пришёл на это место,
