точно пианист с ногой в гипсе – выпал из балкона,
а я выскочил из вечерних теней измененный
невыразимым – будто легчайшей радиацией
изменили лирический код моей души.
чуть не плакал, бежал домой,
шевелил обрубками рук, сжимал зубами
зеленый призрачный
луч…
* * *
мальчишка на трехколесном спешил ко мне,
улыбался солнцем во весь проспект.
и я проснулся в слезах, точно кулек в росе
среди синей отяжелевшей травы.
я выдохнул: «Боже, прости…»
так есть ли жизнь
после меня? гомункулы, плоды абортов,
укоризненно смотрят с потолка, не моргая:
восковые пауки с детскими лицами.
обиженно кривят тонкие губы/жвалы.
но что я могу вам сказать? самому повезло.
меня запросто могло и не быть, если бы да кабы,
такая же случайность – вцепился зубами – мама, прости —
в яйцеклетку,
в сладкое печенье,
в заиленный край бытия.
статуэтка ангела с отбитыми по локоть руками,
с гипсовой мордой пираньи.
какая же тонкая призрачная тварь,
грань
между «быть» и «не быть»,
между Гамлетом и гетто.
и я наугад протягиваю стихов трассирующую нить
сквозь черную иглу Вселенной,
а творец, точно пьяный Чапаев, вслепую шмаляет
из пулемета по знакам зодиака,
и ночь полыхает в зарницах без конца и края,
только природа всегда тебе рада,
как холодильник еде.
ты снишься Господу, а когда Он проснется —
то вряд ли вспомнит, что ему снилось.
лопоухий мальчишка с глазами лани…
кто ты?
кто же ты?
последняя надежда мира,
принявшая химеричный размах.
мальчишка на башне из слонов:
стоишь на плечах
миллионов, истлевшие жизни,
пепел в окне электрички
тускло звенит,
тянешься к окну в звезде.
робко стучишь:
а Господь дома он
к нам выйдет
заметит нас?
смотри целый мир
встал на цыпочки
из огня и мрака
сквозь жир и безумия
протягивает лапу
розу с занозой
давай дружить помоги мне…
* * *
o вечность…
ты насвистываешь космический блюз,
улыбаешься созвездиями, как Джоконда.
берешь цветные мелки, рисуешь
на бархатной черноте голубую планету.
скучаешь, черкаешь миллионы сынов и дочерей,
выбрасываешь меловой период за горизонт –
в школьную муть.
а с неба спускаются ливни – зеркальные ленивцы,
и ни вздохнуть, ни почесаться.
кто же стирает нас с тверди? кто я?
даже не знаю… прыщик на теле змеи:
только сбросила кожу, выросла еще на одну галактику.
чтобы нас рассмотреть, нужно снять
контактные линзы
смерти.
«потанцуй же со мной, человек», —
шепчешь ты
катастрофическим отсутствием слов.
но как? у меня же нет ни рук, ни звездных
рукавов, чтобы тебя обнять. что же делать?
а через световую секунду – Бах! Иоганн!
и нет ничего. никого.
только слов светящиеся острова
висят и пульсируют в космической пустоте,
как медузы в бархатной черноте.
o вечность…
тебе дали задание перенести
несколько разумных блох на львиной шерсти
из точки А в точку Б, но не поместимся мы на трубе
творца.
и домики утром ранним – серые слоны у водопоя —
тихо обмахиваются хвостиками балконов.
среди искорок нового дня
так невесомо, так радостно исчезать,
уже не принадлежу времени, – лучшая часть меня
переведена листопадом на марсианский диалект
красно-бурого парка,
на язык стихов, устриц, поцелуев.
больше нет смысла бродить по волнам.
вести слепых мышек в обещанный рай:
мы уже здесь. нет смысла стареть
и умирать, сбрасывать плоть, щеглов,
птичьи клетки морщин, чтобы начинать
путь заново. ибо вечность – громадный засов
на воротах невыразимого, невыносимого.
но мы можем открыть любой замок —
любовью, перышком, ошибкой. ибо
мы сами ключи от невидимых дверей,
наша сила – в любимых устах,
