следующая станция – тундра.
Вот тот, кого не приняли в школу —
в лицедеев, в студию утешных комедиантов,
ни в мастерскую лисиц,
в дула бинокля и микроскопа,
в сто первый состав и в сидр.
Ни костюма, ни оторочки, даже фиксатуара…
В чем форсить?
Кто пенял ему сквозь гнутые щели, пошл и сипл?
Или так набрызгалось: мене, текел и упарсин?
Не подскажет речи подножная будка-горбунья,
зрящая, как шаркают балетки и бутсы,
не нашепчут из люка или из скважин,
из глюков, из-под трамвая…
Дать стрекача, гордо что-нибудь клекоча?
Разрюмиться, распустить ручьи, редингот и час…
Смириться и видеть сны,
но в этих, едва протянешь руку,
падает занавес, отменяют маршруты,
дороги не помнят своей длины,
лопаются струны и трубы,
хрипнет Карузо, вытаивают из снега трупы…
Помолитесь за них и нас, фавориты М.,
за большой эдем и за хеппи-энд!
«Вниз, в непоследовательный загород, шитый…»
Вниз, в непоследовательный загород, шитый
из станционного шика,
малоросл, аритмичен и порой пунцов —
в честь пролетающих вдоль зари птенцов,
сползший с плеча судьбы, скользнувший с вершины
за троллейбусное кольцо покров —
многая овсяница и грудник ее мятлик, итого: серебро,
черепашьи гребни чешут его по блошиным,
перекисшим рынкам, заваренным на любой
вещице, скатившейся в нору лежебок,
как книга, распылившая пять припасов тайн,
принимается с любого встреченного листа —
некстати о листопадах…
о бедном тритагонисте, кто случился брошен
в сырости, взаперти, в напастях —
в трюме или в черной душе котельной,
под обвалом своих терзаний, в чужой утробе
ни прямого провода, ни вина и яств
и проекции в разнотравные степи,
разве вьющийся и зудящий над ухом хориямб,
чья цена – отсыревший порох,
да и как спасти – поди-ка вспомни
имя автора по борту или притолоке застенка…
Пригород-карусель
выкрошен из памяток и коловратных бесед
и обещан с любого отшиба —
с окрика о картавом пароле кого-то из петушиных,
с треснутого на тысячу примечаний,
перезвонного переулка,
где наигрывают бравое утро —
на плошках с разным градусом чая
и на ставленных в окна вверх и вниз весельем
иммортелях, песьеглавых и домоседах,
кто отличны торбами ожиданья —
стаи широкополых дневных изданий,
созревания урожая и полного облысенья,
писем с фронта, паденья цен, выхода вандалов,
выигрыша – и воскресенья…
Или – с лета, идущего через
полированный сквозняками школьный корпус,
а навстречу ему стекольщик —
кто из них ловчее?
Сыплют мертвыми и живыми порошками,
сортируют казни и собирают камни
для примерного побиванья лени,
раздвигают стены – на бездонные изреченья,
и с тех пор заунывно ждут схождения вразумленья.
Так и пригород – дядя Большой Глоток
уповает, что кто-нибудь милосердный
обойдя несметный глаз караульных,
стянет ось событий, их соль, точнее – сердце
и зароет жгущее – в пригород, в пятый том,
запечет в драгоценный ковчег, посеет
в убранную в серебряный колос урну
у перрона, и в светофорный, нет – самоцветный столп,
в общем – в вечный толк…
