один среди родных равнин
лежит и раб необразованный,
и просвещенный гражданин —
Дух, царствуя, о том ни слова не
скажет, отдавая в рост
свой свет. И ночь исполосована
следами падающих звёзд.
«Во сне, как в губчатом металле, насыщенном парами льда…»
Во сне, как в губчатом металле, насыщенном парами льда,
душа скитается местами, оставленными навсегда.
Как водится, журчит водица, и палестинский лист шуршит,
не сбудется – так пригодится, и завершится, и простит.
Грядущим тлением не тронут, о двух руках, о трех горбах,
легко забрасывает в омут мережу пасмурный рыбак,
охоч до живности безрукой, хрустальноглазой, и грехом
не пораженной. Старой щукой трепещет в воздухе сухом
его добыча. Твари нищей, читай, земной, да и морской, -
есть время покидать жилище, речною исходить тоской —
прощай, шепчу, желанье славы, жужжание веретена —
ах, рыбоньки мои, куда вы? Алеют звезды. Ночь нежна.
«Надо мною небо плоско бойко жаворонок вьется…»
надо мною небо плоско бойко жаворонок вьется
а внизу картина босха в смысле всякие уродцы
жжет костры глухая нежить проплывает лентой пестрой
и друг другу сердце режет саблей обоюдоострой
запах серы тихо тает ночь рыгает жизнь сожрамши
впрочем часть из них летает на крылах из черной замши
недомузыка кривая так нечисто и нечасто
воют твари раскрывая клювы черны и зубасты
да и мы младыми были колеся по русским сёлам
ясных барышень любили песням верили веселым
и смущался без конца я ну какой простите гений
без улыбки созерцая этих мрачных измышлений
не люблю иеронима небо страшное рябое
плач звезды необъяснимой над фабричною трубою
нет сражусь со смертью-дурой чтобы сердце не уснуло
обнаженною натурой легким томиком катулла
«У фонарей, где хлопья снега тают…»
У фонарей, где хлопья снега тают,
где голос плоти теплится едва,
невидимые ангелы летают —
бесполые ночные существа.
Зачем – бог весть. Не дышат, но играют.
Не знают ни заботы, ни труда.
Поют. Разносят вести. Проплывают.
Не пьют. Не существуют никогда.
А я еще носить умею имя
и отвечать вопросом на вопрос —
но спорить не осмеливаюсь с ними,
печальная машина без колес.
Немного водки, осени немного.
Умыть лицо. Обнять родной порог.
Изготовлять суглинистого бога
из месива проселочных дорог.
Мы лузеры, мы оба в мелком ранге,
но все-таки не улетай, постой —
храни меня по имени, мой ангел,
фантомной боли доктор золотой.
«Безденежной зимой, неясного числа, легко поётся…»
Безденежной зимой, неясного числа, легко поётся.
Не повторяй, что молодость прошла и не вернется,
не убивайся, мальчик пожилой в домишке блочном.
Спасётся всё, тварь всякая, и Ной в своем непрочном
ковчеге. Зря ли, смертью смерть поправ, как Авель, равен
всей прелести земной расстрелянный жираф, о, Копенхавен?
Вернуться в прошлое, которое ничуть, пока мы живы,
не исчезает. Умереть, уснуть. Конечно, лживы
те утешения. Проснуться поутру, а не присниться.
Чугунны идолы на мусорном ветру, подъяв десницы,
зовут куда-то, кулачком грозя.
И трудно жить, и умирать нельзя.
Веришь ли, снова сквозь полупрозрачные облака
рассиялось бельмо луны ртутным светом, Господне око.
Жизнь ли сужается, как замерзающая река,
и становится твердью заснеженной, одинокой?
Или же кругозор налима, по глупости вмёрзшего в лед,
сжимается? Или ревниво рыбак проверяет снасти
для подлёдного лова? На автопилоте крейсирует ночной самолет.
В старости, говорят, утихают страсти:
лакомишься карамазовским коньячком со льдом,
