Папа поднял бутылку, повертел её в воздухе, убедился, что она пуста.
– А почему же тебе мама выжигать не позволяла? Ведь вроде это совсем безобидное занятие?
– Не знаю, Васенька. Не знаю. То её запах горелого дерева раздражал, то запах лака, который я у пацанов подворовывал и свои самоделки им покрывал. А вот смердящий запах гниющего отца не раздражал, она его, как дитё, каждый день настоем ромашки обмывала. Ромашка эта, конечно, как мёртвому припарка, но других настоев тогда не было. Марганцовка на вес золота была, а золота у нас отродясь не водилось. Разговорился я что-то, а на пустую бутылку разговор не клеится. Как ты думаешь, мать нам выдаст ещё чего-нибудь выпить?
– Я бы не стала рисковать, – честно призналась я.
– Ну, и я не стану. Она сегодня какая-то раздражённая. Даже не пойму – с чего?
Я выразительно посмотрела на гроб. Папа проследил за моим взглядом и улыбнулся. Как-то радостно улыбнулся. Перед смертью так не улыбаются. Хотя откуда мне знать, кто в каком настроении эту самую смерть встречает? Может, тот, кому она во благо, кого избавляет от страшных болей и страданий, именно так и улыбается. Но папа совсем не выглядит человеком, которого мучает болезнь.
– А с чего я вообще весь этот разговор начал, доча? – папа смотрел на меня растерянно. – Ах да! С того, что затеял я уборку чердака. Разбирал всё ненужное, что за годы жизни накопилось. И столько там всего ненужного. На что жизнь тратим, Васенька? А вот аппарат для выжигания очень меня порадовал. Ты знаешь, мне его мамка подарила. Когда к нам в город, в этот самый дом, мною построенный, жить переехала. Когда уже ты у нас народилась. Когда я уже сам взрослым мужиком был. Когда мне этот аппарат совсем и не нужен был – она мне его подарила. Я тогда, хорошо помню, подумал, что мамка так ко мне подлизывается. По-деревенски просто и хитро. Как благодарность за то, что мы её в город жить взяли, что не оставили одну помирать в деревне. С какой же ещё целью можно дарить то, что человеку сейчас совсем и не нужно? А вот сейчас, как нашёл этот её подарок, так вдруг понял, что не подлизывалась она, нет! Не задабривала меня, а прощения у меня таким образом просила. Что бы мне этого тогда не понять?! Что ж мы все только задним умом сильны? Когда уже обнять и простить некого? И так мне, доча, в ту минуту моего понимания захотелось в детство вернуться! Да с этим аппаратом! У всех пацанов лупы, а у меня – целый агрегат! Может быть, моя жизнь, сделай мне мамка такой подарок тогда, когда мне десять лет было, совсем по-другому бы пошла?
– А ты бы хотел другой жизни, папа?
– Хотел бы я другой жизни? – папа внимательно посмотрел на меня. – Не знаю, доча. Я даже не знаю, хотел бы я другого детства. Я за эти дни столько всего передумал. Я мамку понял. Наконец понял. Понял, что жил я не хуже, а даже лучше многих пацанов в деревне. Их мамки били, а меня она пальцем за всю жизнь не тронула. Раздражалась – да, кричала, но чтобы ударить – нет, не припомню такого. А скажи мне, кто бы на её месте не раздражался при жизни такой? Никакого бабского счастья. И то, что всё моё детство она тетешкалась не со мной, а с батей, я ей тоже простил. Она знала, что я вырасту, встану на свои ноги и пойду по жизни без костылей, а вот батя…
Папа глубоко затянулся, замолчал. О чём-то своём, прищурившись от сигаретного дыма, думал. Я не решалась прервать его молчания. Наконец решилась открыто посмотреть на гроб. Смело смотрела, как на врага. Неожиданно для себя поняла, что мне нравился запах свежих досок, из которых гроб был сколочен. Мне стало стыдно. Враг не должен привлекать ни одной чертой. Иначе он перестанет быть врагом.
