Читать онлайн Феликс Чечик - ПМЖ

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

«Поэзия – не что иное…»

Поэзия – не что иное,

как мрачной бездны на краю

божественная паранойя

и разговорчики в строю.

Детство

Язык воспоминаний сух —

трепаться влом:

там краской меченый петух

глядит орлом,

там клёв подлёдный на реке

на мотыля,

и все – дурак на дураке —

учителя.

Из самопалов, как в кине

поднять стрельбу.

И ночь с отцом наедине,

с отцом в гробу.

«Всё отболело, утряслось,

забудь, как сон!»

Я в этой жизни только гость

из тех времён.

Она беременна…

Плевать, что люди смотрят косо

на округлившийся живот,

и рвота – признак токсикоза —

её страданья выдаёт.

Но по ночам, когда не слышно

пустопорожних голосов,

вдвоём с ребёнком – третий лишний —

они беседуют без слов:

о бесполезности искусства,

о неуютности Земли,

о Рерихе и Заратустре,

о Баратынском и Дали.

Он всё на свете понимает,

не осуждает, не клянёт

и в знак согласия кивает

и быстрой ножкой ножку бьёт.

Морские и пресноводные

И, как ветер листву – вдруг сорвал, завертел

и унёс неизвестно куда,

так носила меня моя жизнь, а затем

поглотила речная вода.

И лежу я на дне и дышу через раз,

косяком проплывают века;

и спускается ночью ко мне водолаз

потрепаться и выпить пивка.

Обсудить то да сё, никуда не спеша,

и о том поболтать и о сём,

и забыть про печаль, даже если душа

проплывёт над тобою, как сом.

И не думать, что где-то рыдает жена

и, что дети устроили пир;

и дышать через раз, посылая всех на

три весёлые буквы, как мир.

Глубоководный водолаз

давно не выходил на связь,

дней пять, включая воскресенье.

Пока на самом дне лежал,

он вырастил подобье жабр

и хвостовое оперенье,

решившись, раз и навсегда

остаться здесь в потустороннем:

покой, зелёная вода

и никого из посторонних.

А безутешная вдова

сперва поплачет месяц-два,

но вскоре выйдет за другого.

Плевать на всё и растереть.

Пуская пузыри, балдеть,

прощая всех со дна морского.

Из амфоры тянуть вино,

беседовать с самим собою

и думать, думать, думать о

вечности под шум прибоя.

«Дождю спасибо – усыпил…»

Дождю спасибо – усыпил.

Спасибо птице – разбудила.

Я на отечество забил,

которое меня забыло.

По вечерам смотрю в окно

на сумрачную Палестину;

и сказки русские давно

я не рассказываю сыну.

Он шпарит на иврите, как

мне и не снилось – Аллилуйя!

По телевизору «Спартак»

продул «Баварии» вчистую.

А мне и дела нет. Дебил!

Ещё недавно лез без мыла!

Дождю спасибо – усыпил.

Спасибо птице – разбудила.

У моря

Распят на солнцепёке

и зноем пригвождён,

невидимые токи

летят со всех сторон.

Как если бы к обеду, —

скорей – на торжество,

гурману-людоеду

готовили его.

«Петушок на палочке…»

Петушок на палочке

стоит 8 коп.

Траурные саночки

тащат в гору гроб.

Бабка повивальная

плачь за упокой.

Счастье самопальное

тает за щекой.

«Играет пианист в квартире…»

С. М.

Играет пианист в квартире,

где останавливался Блок.

Ещё по сто, чтоб воспарили

и вознеслись под потолок.

А там под потолком, где громко

не распинается фоно

загадочная Незнакомка

прогуливалась в домино.

Одна! Без спутников, как раньше,

чуть постаревшая, но ей

к лицу сегодняшняя Russia

и тусклый отблеск фонарей.

Она глядит из-под вуали

глазами полными любви.

И отражается в бокале

безалкогольного аи.

И в полночь возле ЦДЛа,

как горностаевым манто

укутавшись метелью белой,

умчит с клиентом на авто.

А лабух не заметил даже

её присутствия, пока

парил в очередном пассаже

на мнооооооого выше потолка.

Школьный вальс

Камень, ножницы, бумага,

камень, ножницы, бумага,

камень, ножницы, бумага —

на кону стоит герла.

Недотрога и кривляка

старшекласснику дала.

Всё смешалось: боль и злоба,

пидманула-пидвела,

пьют, отвергнутые оба,

бормотуху из горла.

Неравная борьба.

Ах, Дунька Кулакова!

Выдавливать раба

по капле, чтобы снова

над фоткою рыдать

коленопреклоненно,

ни думать, ни гадать,

как вырваться из плена.

На пронзительной ноте прощальной,

персонажем из чеховских пьес

умереть – оттого, что прыщами

навсегда изуродован фэйс.

Жизнь окончена – скоро пятнадцать,

застрелиться и делу конец.

Будет знать, как с другим целоваться

одноклассница Н. Власовец.

Да, мало ли, что остановит.

Да, мало ли, что тормознёт.

Портфель в сугроб.

Смотреть, как ловит

рыбак и видеть рыб сквозь лёд.

Успеть к уроку, еле-еле,

на парту грохнуться без сил,

вытряхивая из портфеля,

снег, посиневший от чернил.

И сочинить отмазку – типа,

что встретил инопланетян.

И плавать у доски, как рыба,

в правописании – ан– (-ян-).

Перелётная птица

А. А.

Лето красное пропела,

за окном декабрь, блядь,

в результате залетела

к орнитологу в тетрадь,

где застряла до весны —

больно клеточки тесны.

«Меня будильник не вернул с того на этот свет…»

Меня будильник не вернул с того на этот свет,

и звон, переходящий в гул, почти сошёл на нет

– Поторопись, – сказал отец, – иначе навсегда

ты здесь останешься, глупец, до Страшного суда.

Ты задержался, и теперь – одна, всего одна,

и та полузакрыта дверь, ведущая из сна.

Я помогу тебе, но ты, имей в виду, сынок:

вернувшийся из темноты смертельно одинок.

И в этом нет ничьей вины. Ты сам того хотел…

И ангел голосом жены «Шма Исраэль» пропел.

«Температура 38…»

дочери

Температура 38

и 5 сегодня у меня,

и участковый – «Нет, не косит» —

освобождает на три дня.

Ангина. Пушкинская проза

звенит бубенчиком во мгле.

И граффити Деда Мороза

на зачарованном стекле.

«Исповедуясь перед…»

А. А.

Исповедуясь перед

тонкой книжкой стихов,

мальчик искренне верит

в отпущенье грехов.

И тяжёлая лира

сквозь забвенье и тьму

от больного кумира

переходит к нему.

«Прикинуться, присниться…»

Н. Б.

Прикинуться, присниться,

гербарием, трухой,

балдея на странице

548-й.

Сухой былинкой мака,

как капелькой огня;

и ни одна собака

не вспомнит про меня.

Из жизни фауны и флоры

Собака, нюхая цветы,

как все взыскует красоты.

Не лезет в драку и не воет,

пьяна от маков и левкоев.

Бегонии и львиный зев

рассматривает, обалдев.

Пыльцой, как охрой, перепачкан,

прохладно-мокрый нос собачий.

И лает бабочке вослед

благоухающий букет.

«Тучи по небу летали…»

А. Б.

Тучи по небу летали,

взад-вперёд, туда-сюда,

драматических баталий

быстроходные суда.

И палили без разбора

по чужим и по своим,

чтобы выдохнуться скоро

и рассеяться как дым.

Небо светло-голубое.

Бесконечен окоём.

Только птицы после боя

мародёрствуют на нём.

«Куда вы, муравьи…»

Куда вы, муравьи,

умерьте вашу прыть,

вам никогда, увы,

плевка не переплыть.

Но, как всегда, смельчак

найдётся хоть один:

горит огонь в очах,

бурлит адреналин.

Уже маяк погас

и смолк собачий лай.

Контр-адмиральский брасс

сменяет баттерфляй.

Плевать, что по домам

давно все разошлись.

Пьёт за прекрасных дам

Эгейское Улисс.

Королёв

Лети! Мой палец Байконур.

Минутная готовность. Скоро

объявят небу перекур

и брызнут слёзы у дублёра.

Пусть ты обыкновенный жук

каких полным-полно в природе.

Мотора пламенного звук

на рык звериный переходит.

– Поехали! Потом твою

растиражируют улыбку.

А я у бездны на краю

стою без права на ошибку.

«А на просвет кленовый лист…»

А на просвет кленовый лист,

как детская ладонь,

дай пять – я тоже фаталист

и светит мне огонь.

Ну, а покуда дождь. Пока —

мест дворник, матерясь,

извёл почти полкоробка,

не уничтожив нас,

закружим в танце вопреки,

а не благодаря,

под аккомпанемент реки

при свете фонаря.

«Парк культуры и отдыха. Лето…»

Парк культуры и отдыха. Лето.

Воскресенье. Салют над рекой.

Я почти, что на небе, а где-то

там, внизу муравейник людской.

Как гирлянды развешены звёзды,

хочешь – выключи, если ни лень.

И на «Шипре» настоеный воздух

только портят цветы и сирень.

И от запахов этих пьянея,

я уже не боюсь ничего.

Жизнь прекрасна у папы на шее

лет за двадцать до смерти его.

«Мне ветер рот законопатил…»

Мне ветер рот законопатил

и выколол глаза песок.

Но я от ужаса не спятил, —

я просто говорить не мог.

Лечу, не думая о стропах

и не завидуя живым.

Я сам хотел – я не прохлопал

воспользоваться запасным.

Лечу, раскинув крылья-руки,

как небо бледно-голубой.

И не нарадуюсь разлуке

с самим собой, с самим собой.

«Что нам Рим если Рига под боком…»

А. Л.

Что нам Рим если Рига под боком.

Поспешим – начинается рано

старый спор человечества с Богом

при посредничестве Иоганна.

Жизнь проходит от оха до аха.

Бах умолк. Только спор не закончен.

Не смиряет гордыню рубаха,

плаха – лечит, но тоже не очень.

Мой товарищ, до смертного мига

будем жить беспечально и бражно.

Рим сегодня стал ближе, чем Рига

и дешевле, но это неважно.

Важно то, что январскую вьюгу

и разлуку, и радость, и горе,

мы сыграем, как если бы фугу

Е. Лисицина в Домском соборе.

«Нас двое – третий лишний…»

Нас двое – третий лишний.

Недавно ли? Давно?

Пока я спал ты вышел

в январское окно.

Ты вышел и обратно

не возвратился в дом,

но погостил у брата

и свиделся с отцом.

Покуда вам крутили

забытое кино,

шабашники забили

январское окно.

Потом они забили

на всё и стали пить,

и пили, пили, пили,

не в силах прекратить.

А протрезвев, молчали

и пялились в окно;

и по столу стучали

бесшумным домино.

Цвели и пахли розы.

благоухал «Агдам»,

в крещенские морозы

на речке Иордан.

«Точно по Соколову…»

Точно по Соколову

Соколову В. Н.

птица певчая слову

прилетела взамен.

И уселась на ветку

и поёт как в раю.

А художника в клетку

посадила свою.

«Скользить на одной, про другую…»

Скользить на одной, про другую

забыть насовсем, навсегда,

вычерчивая и рисуя

фигуры на ватмане льда.

Чтоб взмыв в небеса в пируэте,

со скоростью сверхзвуковой

откупорить пробку бессмертья

садовой своей головой.

И там вдалеке распрекрасном

«канадки» повесить на гвоздь,

где знак бесконечности красным

тебе начертать удалось.

«Я в этой упряжке давно…»

Я в этой упряжке давно,

где все норовят в коренные,

и только не многим дано

увидеть пределы иные.

Не мчаться барьеров поверх,

а скромно держаться в сторонке,

обставив на финише всех,

своим неучастием в гонке.

Сестра

Потеряться и плакать навзрыд,

невпопад отвечать на вопросы,

ощущая бессилье и стыд,

за свои несуразные слёзы.

Чтобы где-то минут через пять

отыскаться, ну прямо, как в сказке,

и теперь ещё пуще рыдать,

но уже от счастливой развязки.

Папа молод. И мать молода.

Ровно год до рождения брата.

И мы едем, незнамо, когда, —

знамо, что навсегда, без возврата.

«Лист сорвался, но кружит, как будто…»

Лист сорвался, но кружит, как будто

не мечтал отдохнуть.

У бедняги в запасе минута

или больше чуть-чуть.

В крайнем случае, три, если очень

подфартит, повезёт,

продлевая конвульсии, осень

свежий ветер нашлёт.

А по мне – совершенно напрасно

он боится конца.

И ужасное будет прекрасно.

Как ты думаешь, а?

«Лыжня теряется вдали – …»

Лыжня теряется вдали —

за горизонтом, там,

где нет желанья у земли

перечить небесам,

где сам Всевышний не поймёт,

кто мёртвый, кто живой.

И лыжник походя кивнёт

пилоту головой.

«Непредсказуемы вначале…»

Непредсказуемы вначале,

амбициозны как помреж,

летали ласточки, летали

и залатали в небе брешь.

Дождь прекратился. Только нитки

ещё торчали кое-где,

а солнца золотые слитки

уже растворены в воде.

И стало ясно, стало ясно,

как водится, чуть погодя,

что жизнь по-своему прекрасна

на побегушках у дождя.

«Не будем всё-таки о грустном…»

Не будем всё-таки о грустном,

а будем, глядя на огонь,

пить чай, не торопясь, вприкуску, —

глаза в глаза, ладонь в ладонь.

Из алюминиевых кружек

вылавливать чаинки и

печалится, не обнаружив,

в сердцах ни капельки любви.

А только странное желанье:

друг в друге раствориться, как

кусочек сахара в стакане

и самолётик в облаках.

«Я сяду на троллейбус «Бэшку…»

Я сяду на троллейбус «Бэшку»,

и по Садовому кольцу

с чужим народом вперемешку

поеду к своему концу.

На полусогнутых, на слабых,

в последний путь, не в первый раз

подпрыгивая на ухабах

и в душной тесноте трясясь.

Вперед

Читать онлайн Феликс Чечик - ПМЖ

Похожие книги