Валентина Львовна в таких случаях обычно говорила:
– Да ты что, Пётр Константинович, при смерти, что ли? На тебе и пижама висит как на вешалке!
– А каким я должен быть? – нередко спрашивал Щербатов и, пошаркивая домашними туфлями, проходил к своему стулу.
– Скажи, что у тебя болит, чем помочь тебе, а то ведь у тебя вид – только неотложку вызывать.
– Вызовешь, успеешь, а пока обойдусь…
– Возьми ты себя в руки, ведь ты же волевой человек.
– Волевой, – отвечал он и погружался в тарелку. Ел мало и медленно – некуда спешить.
Зато Валентина Львовна всегда спешила. О таких говорят: энергичная женщина… Всего лишь на три года моложе мужа, но крепость, осанка, уверенность в себе, внешняя холодная обаятельность с властолюбием делали её в любом положении, в любых обстоятельствах неодолимой. Ещё в тридцать лет Щербатов в шутку не раз говорил: «Тебе, Валентина, надо бы министром внутренних дел быть, а не преподавать в институте». При этом оба смеялись. Валентина Львовна не злоупотребляла властностью в отношениях с мужем, потому что и он был не менее властным.
И вот теперь всё расстроилось буквально за полгода, пошатнулось – вместе они уже не смеялись. Она требовала доклада, отчета, давила на него, а он прогибался, понимая, что спорить с женой в его положении бесполезно. Он и утаивал подробности своей болезни лишь потому, чтобы его не допрашивали, чтобы мог он сосредоточиться хотя бы внутри себя. А в присутствии посторонних или жены Щербатову, как ни странно, хотелось, чтобы ему посочувствовали, пожалели его – не прямо так, а в душе, в голосе – обласкали, сказали тёплое слово, чтобы он по-бабьи просто мог бы пожалиться. А этого не получалось – его знали волевым и повелительным…
И только в полуподвале, у Наташи с Анной Ивановной, на некоторое время он становился самим собой. Хотя и здесь ему хотелось ласки, доброго слова, хотелось стать беспомощным – покачиваться и пошаркивать ногами, но здесь он одолевал свои желания.
В очередное посещение полуподвала нервы его вдруг сдали: сначала он почувствовал, что и здесь ему хочется умалиться, расслабиться и доверчиво прильнуть щекой к руке Наташи. И она почувствовала его боль, поняла: обняла его поникшую голову и привлекла к себе.
– Не надо, Петр Константинович, не надо бояться – смерти нет… У вас и имя-то какое – Петр, Камень.
– Чего нет… какой камень? – хрипя в горле, повторил он с досадой. Но и это его как будто взбодрило.
– Христос так назвал своего ученика – Пётр, в переводе камень, на котором тоже церковь держится.
«Что-то не то сказала», – подумала Наташа.
Щербатова отрезвило негодование: он легонько оттолкнул Наташу со словами:
– Только этого не надо… я хочу живое, я хочу жизни ещё, ну, три-четыре года…
– Боже мой, зачем? Это же всё равно дым, туман… Как один день и вся-то жизнь на земле.
– Не говорите ерунды, Наташа, вы же умный человек! Не надо верить в пустоту, в надуманную вечность! Условно вечен лишь безумный мир летающих планет. И откуда только вы всё берёте – из еврейских басен, из фольклора!.. И эта Матрёна лишь слепая гадалка на кофейной гуще. Ничему не верю! Какая ведь нелепость: приложился ко гробу с останками – и жив-здоров, как новый пятиалтынный!
– Вы, Петр Константинович, успокойтесь – это ведь, как говорят коммунисты, буря в стакане воды… Заварим свеженького чайку и почитаем Евангелие от Матфея, оно более толковое, легче для восприятия…
