По грехам нашим - страница 20

– Наташа, а вы страшный человек – пропагандист, Жанна д̓Арк. И кто только вас этой науке обучал?

– Жизнь и обучила, вера… Давайте чай пить, иначе вновь придётся кипятить…

Они не замечали и не заметили, как день за днём привыкали и, в конце концов, привыкли друг к другу. Хотели они того или не хотели, но уже тянулись, ждали встречи, хотя и не признавались в этом даже себе. А время шло. Гарантийный год укорачивался с каждым днём. И состояние Щербатова погружалось в хмурость. Сначала обезболивающие принимал по четвертинке, затем по половинке, а уже к Новому году – по половинке два раза в день. Лицо его заметно осунулось, по телу завязывались непонятные узелки из кожи, всё чаще ловил он себя на том, что – от природы статный – теперь ему легче становилось, когда он сутулился.

При встречах в полуподвале Щербатов чаще стал жаловаться на общее состояние, на головные боли, на жену, на погоду и на жизнь вообще. А погода держалась действительно скверная: температура поднималась до трех-четырёх градусов, нередко шли зимние дожди, смывая снег; вслед за мухами исчезли в городе воробьи – говорили, виной тому повышенная радиация; дули штормовые ветры… Но жизнь была, как никогда, достойная – без страха молились прихожане во всех открытых храмах, и приход заметно менялся – больше стало мужчин и молодёжи… На Украине безумствовал майдан, в Сирии растекались кровью последствия от разрушения Америкой государства Ирак. Гонимые сторонники Саддама Хусейна преобразовывались в армию Игил. Ведь бесследно ничего не проходит: зло порождает наибольшее зло, как и добро …

И Щербатов, и Наташа, по фамилии, кстати, Осипова, осознанно не раз каждый сам по себе впадали в искушения.

Уже не раз в постели, перед тем как уснуть, рассуждала Наташа в дремоте: «А что, могла бы я полюбить такого «старика»? Если бы одной веры, одних убеждений, а почему бы и нет. Мужчина в пятьдесят лет – муж! Если бы добр и неизменен, и я всей душой прильнула, и было бы уже не двое, но один…» Мысли начинали путаться, тело ещё напрягалось, и она вздрагивала, прежде чем погрузиться в сон.

И Щербатов бессонной ночью, слоняясь по кабинету, вспоминал её, такую молодую и случайную: «Моя Валентина в сравнении – фюрер. Характер отца – был он секретарём Обкома партии, несгибаемый и, казалось, вечный, но, воспитывая райкомовских секретарей на конференции, в одночасье и скончался, не дожив до пятидесяти пяти… А у этой отца убили… эта добрая, невозмутимая, теплотой обнимает тотчас. Молода, а я в своём состоянии ни на что не пригоден… А может быть и потому Валентина Львовна – канцлер?! А молодую вера смутила… удила… му… – и засыпал на ходу. Вздрагивал, открывал глаза и в какой-то момент дивился, что находится в своём кабинете обкомовского дома, а не в полуподвале у Анны с Наташей. И вновь блуждали подобные мысли, и Щербатов привыкал к ним, считая своими, неотвратимыми. – А что, я, наверно, любил бы её. – И тотчас навязчиво: – А смог бы жить с ней в полуподвале?.. Всё забываю, надо же позвонить, чтобы переселили… Но ведь она на двадцать лет моложе, на два года старше дочери моей…»

Когда Щербатов думал так, он забывал о себе, о том, что год с каждым днём короче… И всё-таки однажды не выдержал – прорвалось: он засуетился, заспешил, а куда – сразу не мог понять. Обхватил голову ладонями и закричал от страха внутри себя: «Всё! Конец! Какое безумие: родиться, понять – и умереть!»