– Говори, Маадай, говори!
– Я взял ее из жалости, чтоб она сопровождала меня в походах… Она ведь круглая сирота, Аргас… Родители ее погибли еще тогда, когда мы с кэрэитами бились… Куда ей пойти?.. На кого ей опереться?.. Молодая здоровая женщина, ей жить надо… Мы с тобой, Аргас, вроде бы не сближались, как дым и огонь… но перед вечным расставанием я увидел: нет у меня… ближе человека, чем ты… Так возьми ее к себе, друг… Обещаешь?..
– Я твой атас. Я сделаю все, как ты просил…
– Махтал тебе… – открыл глаза Маадай. – Вот мы… и простились… – Он глядел на Аргаса запавшими уже глазами, и в них не было света, было лишь какое-то иное, недоступное Аргасу знание.
Время Маадая истекло.
* * *
Желающих посмотреть на пленного Тайан-хана было не счесть, и Сюбетей еле удерживал их, ссылаясь на указ. Хасар пытался силой прорваться к знатному пленнику, но и у него, тойона основного войска, ничего не получилось, что привело его в сильный гнев.
И когда Тэмучин прошел мимо легкой поступью победителя, Хасар хотел отвернуться в запальчивости, но приостыл, поняв величие столь триумфального момента, и побежал за братом.
Тактика Тэмучина полностью оправдалась: несколько раз останавливал Тайан-хан усталых коней и своих всадников, чтобы дать бой наглому и остро жалящему противнику, но тот уворачивался от стычки и легко уходил на свежих лошадях. Когда Тайан-хан ослеп от ярости и сам попытался атаковать, монголы отступили почти на кес. Кони найманов встали в изнеможении…
И вот сидит Тайан-хан на песчаном берегу речки, неотрывно глядит на течение, а под ним походное золотое кресло. Подле стоят на коленях двадцать тойонов его ила. Стоят большие тойоны, и никто не смеет даже комара отпугнуть, хотя вокруг каждого из них – комариная свадьба.
«Надо было погибнуть в бою, чтобы не успеть задуматься… – словно бы нашептывала серебристая вода Тайан-хану. – Схоронили бы меня на мысу о девяти ступенях, где садятся кочевые птицы из теплых краев… Даже враги поставили бы на моей могиле столб о четырех гранях, если бы я погиб в бою… С запада бы покрыли его медью, с юга – серебром, с востока – резными узорами о моих битвах, а с севера – оловом! Из двух моих плеч выросли бы две травы, а кто съел бы их, не сломав ветвей и кореньев, стал бы великим человеком… Может быть, таким, как Тэмучин, побивший мое войско и полонивший меня… Ах, досада ты моя, досада! Огонь меня не жег и вода не брала – хитрость Тэмучина погубила мою славу! Надо было погибнуть!.. Лучше бы я воткнул свое копье острием вверх и низвергнулся бы на него с высокой скалы!»
– Тайан-хан, к тебе тойон Сюбетей! – доложили ему.
«Зубы я оттачивал мягкими костьми, горло прочищал выбродившим кумысом, желтым маслом полоскал рот, чтоб руки были, как железо, голос, как гром с четырех сторон неба, а голова ясной, как степная заря…» – горько отвечал текучей воде Тайан-хан, не замечая посланного, и видел сурт, в котором родился, девушек, которые нравились, жеребят, из которых выбирал себе скакуна. Хоровод воспоминаний, невидимый чужому глазу, кружил вокруг золотого трона…
– …тойон Сюбетей! – как эхо отозвался в нем голос порученца монголов.
– Буду говорить только с ханом! – не оборачиваясь, ответил Тайан-хан.
«В каком-то неземном сурте хотел ты жить, – шептала серебристая вода. – Где были бы песцовые одеяла, и мягкие постели, и подушки с серебряными колокольцами… В каком сне ты видел такое! Одевал бы своих жен в крепко выделанную ровдугу, покрывал бы седым мехом сохатого, из собольих мехов шли бы только хребты, из рысьих – крестцы, от волков – лапы с черными полосками, красных лисиц бросал бы на плечи своих красавиц!»
