Эта переписка с однополчанином прошла для меня безнаказанной в том отношении, что моя маленькая тайна осталась нераскрытой австрийским командованием, но если однополчанин, которому я писал, догадался по намекам, от кого им получено письмо, то я опасался, что и мои дальние родственники и управляющий, к которым я мог обратиться за деньгами, не окажутся такими понятливыми, как в полку, и мне пришлось бы делать им более ясные, а следовательно, и более опасные для моего разоблачения намеки. Поэтому я решился помочь Корнилову в побеге из плена по возможности каким-либо способом, не требующим более или менее значительных затрат. Но прежде всего я считал необходимым обезопасить себя от неудачи, вызванной чужою болтливостью.
Хотя большинству офицеров лагеря и оставалась неизвестной роль, сыгранная пьяной болтовней полковника Зелезинского в судьбе летчика Васильева, но его манера держать себя и попойки с австрийским комендантом, по меньшей мере, недопустимые для пленного русского офицера, вызывали общее возмущение.
Вспоминали, как полковник Зелезинский появлялся публично в нетрезвом виде, как при объезде лагерей военнопленных делегацией сестер милосердия русского Красного Креста княгинь Яшвиль, Масленниковой и Романовой, полковник Зелезинский и австрийский комендант приняли оба спьяну посетившую Эстергом-табор сестру Масленникову за одну из великих княжон – дочерей государя, и в разговоре с нею несколько раз, будто случайно оговорившись, называли ее «Вашим Высочеством», желая намекнуть, что им известна мнимая тайна ее личности. (Не знаю, заметила ли сестра Масленникова эти оговорки, так как она казалась мне очень растерянной и смущенной тем восторгом, с каким приветствовали ее все пленные офицеры.) Вспоминали также не пополненную растрату в суммах, переданных сестрой Масленниковой от государыни императрицы Александры Федоровны на улучшение положения пленных офицеров, из каковых сумм выдавались ссуды на починку или приобретение костюмов тем, у кого они приходили в негодность.
Оставаясь умышленно в тени, я инспирировал маленькую «офицерскую революцию», как мы тогда говорили.
На общем собрании офицеров лагеря почти единогласно было постановлено не признавать полковника Зелезинского старшим в своей среде, каковым он был по чину и который по принятому в лагере порядку являлся представителем военнопленных офицеров в сношениях с австрийской администрацией. Лишь незначительное меньшинство из офицеров лагеря воздержалось от голосования, и чуть ли не один голос поручика П. (не помню сейчас точно фамилии) был за полковника Зелезинского. Было вынесено также постановление о желательности воспрещения продажи спиртных напитков в лагерной кантине, чтобы хотя бы несколько сдержать элементы, компрометирующие русское офицерство в глазах самой австрийской комендатуры. Это последнее постановление не было утверждено австрийским комендантом, как противоречащее интересам подрядчика, которому сдана была в аренду лагерная кантина. Постановления о полковнике Зелезинском комендант также не хотел утверждать, называя его революционным, хотя все офицеры доказывали, что оно вынуждено невозможностью создания в Эстергоме правомочного суда чести для штаб-офицера.
Но так как офицерство продолжало отказывать в подчинении полковнику Зелезинскому, то комендант оказался вынужденным перевести его в другой лагерь – Лека или Ашурини
