— У тебя все зубы целые, — огрызнулась я.
— Я вырвать могу. Хочешь, прямо сейчас! — и совершенно беспардонно полез пальцем в рот, начав раскачивать здоровый на вид зуб.
В это жесте был весь Федос. Если он считал, что должен вырвать зуб, он его вырывал. Неважно, в публичном месте или наедине, свой или чужой. В случае, если Федос что-то решал — он двигался до победного конца. Не получалось выиграть — вставал и шёл снова. С упорством быка преодолевал преграды на своём пути.
— Оставь зуб в покое! — потребовала я, для суровости стукнув бокалом по столу.
— Пиво, оп вашу мать! — нарочито пропищал Федос, давясь смехом.
Он спародировал кого-то или вспомнил анекдот, который я не знала. Хотелось уточнить, что за шутку он выдал, но помня, как громко, в красках, артистично, живо он рассказывал анекдоты, посчитала за лучшее промолчать. Пожалела уши и дущевную организацию присутствующих.
— Признай, что обещала, — продолжал требовать Федос. — Обещала!
— Обещала, — согласилась я. — Чего я только под тобой не обещала, — не удержалась я от пошлой шутки.
— Гы-ы-ы-ы-ы. Ы-ы-ы-ы, — было мне ответом.
Может действительно обещала, года в три или в шесть, в общем, в раннем детстве.
Мы въехали в коммунальную квартиру в центре Петербурга, недалеко от Исаакиевского собора, Конногвардейского бульвара и Поцелуева моста через реку Мойку, когда мне исполнилось три года, я ничего не помню из того времени. Воспоминания смешались с ворохом других, более поздних.
Квартира была огромная. С двумя выходами — чёрным и парадным. С большим полукруглым холлом на входе, который был завален рухлядью, ненужной мебелью, которую бы выкинуть, да руки не доходили. С длинным, практически бесконечным коридором, вдоль которого рядком шли высокие, покрытые масляной краской двери комнат. Заканчивался он в просторной кухне с двумя газовыми плитами, столами, стеллажами.
Далее шёл коридорчик, в котором расположились сразу три двери: в узкую уборную, окрашенную в незыблемую тёмно-зелёную краску; в ванную с бесконечными полками для мыла, шампуня, прицепленных мочалок; и в комнату соседа-алкаша.
Дальше же, если свернуть за угол, простиралось огромное, в форме шестигранника, помещение «общего пользования». С высоченными окнами и печью с изразцами, представляющими историческую и культурную ценность — если верить плану квартиры, конечно.
На деле это была огромная кладовка, каждый сантиметр которой был строго поделён и захламлён. С потолка свисала обычная лампочка на плетёной проводке, а печь была надёжно спрятана за грудой непонятной ерунды.
Федос был на шесть лет меня старше, жил в одной комнате с отцом, матери у него не было — как позже рассказал сам Федос, «ушла искать лучшей жизни». Его с отцом комната находилась рядом с комнатой моей матери, с которой я и жила.
Комната бабушки была в другой части квартиры, меня туда пускали по великим праздникам, потому что я вечно умудрялась разбить или сломать что-нибудь ценное, важное, памятное. И вообще — была живым доказательством того, что мой отец — настоящее, первостатейное ничтожество, ну и я заодно, раз умудрилась родиться точной копией «морального урода».
По причине тесного соседства мы с Федосом часто сталкивались. Я постоянно лезла к нему с предложением «подружиться». Он отмахивался от меня, как от назойливой мухи, но иногда, вдруг, приглашал к себе.
Мне было лет пять-шесть, когда я прибегала со двора, начинала стучать в дверь комнаты, точно зная, что мама дома.
