Нет, перевертыши, как она, все, как один, были хищниками, опасными, злыми... Их потому и боялись. И ограничили этими чертовыми браслетами. Обращаться посреди города и вообще обращаться было строго-настрого запрещено «Законом о компримации».
Не доглядел, сломался браслет – заплати штраф.
Снял браслет – заплати головой.
Полутонов не было. Перевертыши были злом, которое добрые англичане терпели помимо собственной воли, а что делать, расовая терпимость – залог мира и процветания. Так наставляла народ королева Елизавета, одна из первых мечтавшая извести каждого перевертыша на своих землях...
Венценосная лицемерка.
Соланж с детства ее ненавидела и мечтала уехать на Острова. Там, в Северном море, на границе с Атлантическим океаном, рассыпаны, словно бисер, сотни маленьких островов Шетландского архипелага, заселены лишь немногие, как она слышала, и зима там довольно суровая, но зато перевертыши там живут без браслетов, а значит, и обращаться имеют право в любое время ночи и дня. И никто не погонится за тобой с криками: «Перевертыш! Зверь. Убить зверя!»
Соланж, в отличие от своего трусливого брата, хотела бы знать, кто она есть.
– Но там дикие земли, – возразил брат, и голос его надломился. – Только голые скалы и несколько крохотных поселений. Что нам там делать?
– Жить свободными. Этого мало?
Джеймсу, конечно, на Острова не хотелось, и свобода, коли пришлось бы платить за нее ценой многих лишений, была ему не нужна. Уж больно он прикипел к игорным домам, борделям и театральным подмосткам – оставить все это – слишком большая цена для него.
И Соланж это знала.
Отец тоже знал, но продолжал верить в мечту.
А ведь это, действительно, только мечта: он и сам не продержится там даже неделю. Взвоет с тоски!
– И все-таки я не уверен, отец...
Они продолжили препираться, решая уже не ее, а собственную судьбу, и Соланж, отойдя от двери, поднялась к себе в комнату.
Сердце ныло...
Стучало в висках.
Что делать? Как быть? Может, сбежать прямо сейчас, бросить братца с отцом разбираться с тем типом самостоятельно?
Вряд ли он покупал ее просто так. Может, сделает цирковой «обезьянкой» в каком-нибудь шапито и станет возить из города в город, веля убивать бродячих кошек или собак для потехи честного народа...
Или... или придумает что-то еще, не менее неприятное.
«Мамочка, мама, как же мне тебя не хватает!»
Соланж обхватила плечи руками и скукожилась на кровати, раскачиваясь из стороны в сторону как помешанная. Так хотелось, чтобы хоть кто-то ее пожалел, сказал, что жизнь эта дрянная наладится, что она не одна...
Но после того, как мамы не стало, ни один человек не прикасался к Соланж.
Нет, прикасались, конечно, но сразу же умирали в агонии, ей же хотелось простого человеческого тепла... Она и не знала, что так тоскует по материнским рукам – и стало стыдно, что она так разнюнилась.
«Прекрати, жалкая тряпка!»
Девушка подхватилась на ноги и выглянула в окно. День был солнечным, ясным, таким, что лишь о хорошем и думать.
Не о плохом, как сейчас.
Мама единственная прикасалась к ней без боязни, на нее странный дар дочери не распространялся. Соланж помнила, как в тринадцать, когда пробудилась эта странная сила, мать нашла ее плачущей на сеновале.
– Соль, милая, что случилось? – спросила она. – Я повсюду искала тебя.
И протянула ладонь, желая ее приласкать, но Соланж в ужасе отстранилась.
– Не надо, не трогай меня, – заикаясь, выдала через силу. – Я плохая. Я наврежу тебе!
