– А кто же его, Мишенька, не боится. Я ведь с детства, когда еще с отцом начал охотиться, в это верю. Отец так говорил, а в мое совершеннолетие пошел за медведем, ханты жаловались, что их кладбище роет. А с охоты не вернулся.
– Извини, – положил руку на колено Чижу Михаил. – Вот и у моего Сережки скоро совершеннолетие, а Витьке обещал помочь, и Ямишкину – тоже.
– А в помощь кого возьмешь?
– Только тебя, ты природу любишь, от плохого человека остановишь. Пойдем, а?
– Да уж. – Михаил присел на бочку и задумался. – Две недели до отпуска осталось, успеем ли?
– Кто знает. Я уже завтра иду, или подождать тебя полдня? Готов?
Михаил покачал головой:
– Я пустой. А вдруг Витьки там нет? Что я отцу его скажу?
– А его там и нет. Я за ним позже приду, туда, где до… – остановился Владимир. – А, ладно, только молчок, договорились в одном месте встретиться. А она не слышит? – вдруг спохватился Чиж.
– В подвале навряд ли, – успокоил Чижа Филиппов.
– И сотовые телефоны там не работают, не смотри на меня с укоризной. И место то непростое, где его встречать буду с Ямишкиным.
– Та-ак, может, я и не пойду с тобой, – задумался Филиппов, – а так отцу его и передам, что жив он. Хотя и обманывать негоже. – Но, Вова, а если на два-три дня позже приду, смогу найти тебя?
– Говори точное время, а то там место такое, к которому без поводыря только по временным отрезкам нужно идти и в одном темпе, чтобы не ошибиться, по солнцу, тогда не потеряешься, встречу тебя.
1
Тонко нарезанные лимоны на блюдечке, присыпанные сахаром, так и просились в чашку с кофе, но Михаил не дотронулся до них. Сделал небольшой глоток горячего напитка и, почувствовав, что он уже немножко остыл, сделал глоток глубже. Вкус кофе был необычным – горьковато-кисловатым со вкусом бренди.
– А мои уехали на месяц, – прошептала Танюша, – так что я уже больше просто не могу, Миша. – И ее горячие руки начали с силой разминать его шею. – Может, останешься, а утром я тебя разбужу, а?
Сила даже нескольких капель спиртного в кофе легонько опьянила, но в то же время не расслабила, а наоборот, добавила сил, начиная разжигать в сознании танец любви. Огонь все выше и выше посылает свои всполохи в небо, через которые Михаил под барабанный бой начинает прыгать. Ах, как он страшен, этот огонь, и как он в этот же момент притягателен! А ты, словно на арене, один против быка и вокруг тысячи зрителей. «Ну что, – кричат они, – трус?» Да какой я трус. «Боишься?» – кричит вся арена, подбадривая тебя на поступок, которого ты всегда боялся.
«Не-ет!» – кричишь ты, заставляя себя сделать шаг вперед.
Но тут же подсознание останавливает тебя: «Это же предательство!» – кричит оно тебе.
«Да!» – в испуге кричит совесть. И боязнь уходит на второй план, хочется новых испытаний, или разогнаться и заново, окунаясь в желто-белые одеяла смерти, кинуться через пышущий огонь, внутрь него на ту сторону, или… Или под рев публики, под ее насмешки отказаться от этого шага и сделать еще более страшный, сказать всем: «Нет!»
Аж дух захватывает перед пониманием, что и тот поступок, и этот публика примет с овациями и с ненавистью. С чем больше – одинаково плохо. Публика – это сфера, в которой ты живешь. Но кто она – эта публика? Совесть? Да, совесть! Твоя совесть! И теряешься…
Кровь в тебе начинает кипеть и бурлить в такт этого страха, толкая тебя в его объятия. И тут же осмысляешь, что ты уже бессилен не сделать этого нового шага, пусть даже он будет правильным. Только для кого он будет правильным? Для тебя? Да!
