Под куполом цирка - страница 4

Из клубов дымки, как из тумана далёкого сна, выходит она – Мэри. Её тело обёрнуто в струящееся золото и изумруд, ткань почти сливается с кожей, мерцая при каждом шаге, как чешуя. На плечах извивается змея: длинная, гибкая, цвета тёмного мёда и бронзы, рептилия плавно скользит по её рукам, будто часть её самой.

Музыка начинается не сразу. Сначала лишь биение сердца, слышимое в тишине, потом низкий, почти звериный гудок, будто кто-то провёл смычком по струне. И вот, под этот странный звук, Мэри начинает двигаться. Каждое её движение, словно вода, текущая по невидимому руслу. То медленное, как тень, то резкое, как вспышка молнии. Её руки то крылья, то щупальца, то гибкие лозы, вьющиеся в воздухе. Змея повторяет изгибы её тела, обвивает шею, скользит по бёдрам, переплетается, не причиняя боли, не боясь падения. Язык животины выстреливают в воздух, улавливая вибрации толпы. Глаза Мэри закрыты. Лицо спокойно, почти безмятежно, как у спящей. Но каждый мускул говорит о контроле, о безмолвной власти. Она не танцует со змеёй, она становится ей. А может, это она ведёт её, двигая телом, диктуя ритм, уводя в ритуал, понятный только им. Свет меняется от золотого к зелёному, от зелёного к алому. На полу вспыхивают узоры, как древние символы, рисуемые огнём. Мэри кружится в вихре, волосы распущены, змея словно вспархивает, вздымаясь вверх, образуя над её головой живой венец. В этот момент весь шатёр замирает. Кто-то забывает дышать. Кто-то чувствует, как по коже бегут мурашки. Танец больше не кажется номером, он становится заклятием, древним и неразгаданным. И вот финальный аккорд. Свет резко гаснет. Шёпот пронзает темноту. И лишь лёгкое шипение остаётся в воздухе, как эхо увиденного, как след яда, не причинившего боли, но изменившего тебя навсегда. Танец достигает своего пика, движения Мэри становятся всё быстрее, резче, будто внутри неё что-то вырывается наружу. Змея, будто ощущая приближение развязки, извивается всё стремительнее. И вдруг остановка. Полная, гробовая тишина. Мэри замирает в нелепо изогнутой позе, как фарфоровая кукла, которую забыли опустить. Глаза широко распахнуты, в них вспыхивает нечто нечеловеческое. Она подносит руку к лицу змеи. Та медленно приподнимает голову, красные глаза сверкают. А потом резкий, хищный рывок. Мэри кусает змея. Прямо в шею, точно и быстро. Тонкие клыки – крохотные, но явственные, вонзаются в плоть. Жидкость, похожая на густое молоко, капает с её кожи. Змея вонзает в неё яд. И в тот же миг, словно подкошенная, Мэри валится назад. Без звука. Падает, будто отброшенная невидимой рукой. Змея соскальзывает с её тела и уползает в темноту, исчезая под ареной. Артистка лежит неподвижно. Мёртвая. Шквал аплодисментов. Публика в восторге. Люди смеются, хлопают, кто-то свистит, кто-то вскакивает на ноги. Никто не кричит, никто не зовёт помощи. Словно всё это – часть сценария. Как будто укус и смерть были идеальной финальной нотой танца. Свет начинает медленно возвращаться. Пелена сползает на арену, и тело Мэри исчезает. Только сладковатый запах чего-то цветочного и приторного остаётся в воздухе. Аплодисменты всё ещё не стихают. Публика аплодирует стоя: кто-то смеётся, кто-то кричит «браво!», глаза сверкают, лица озарены восторгом. Мия, смеясь, хлопает в ладоши. Её глаза горят. Она будто очарована, заворожена, увлечена в игру, в ритуал, в этот странный, гипнотический танец, который закончился смертью и это почему-то прекрасно. Её ладони бьют всё быстрее, громче, как у всех вокруг. Она даже привстаёт, чтобы лучше видеть сцену. Эд сидит рядом, и его руки остаются на коленях. Он не может пошевелиться. Сердце стучит слишком громко. Ему кажется, что только он понимает произошедшее. Только что он видел, как зрачки её глаз погасли не театрально, не в шутку – по-настоящему. Он видел, как змея скользнула прочь. Он смотрит на сцену, где уже почти не видно тела, скрытого мраком и дымом. Смотрит на сестру, захваченной чужим восторгом и чувствует: всё не так. Это неправда. Это обман. Или, наоборот, страшная правда, которую все добровольно приняли как игру. Он хочет что-то сказать, окликнуть Мию, но слова застревают в горле. Как будто у него отобрали голос. Ему вдруг становится холодно. Всё представление, шум, аплодисменты отдаляются, будто он сидит под водой, а мир над поверхностью продолжает веселиться. А рядом Мия всё хлопает, смеётся, сияет. Как будто всё прекрасно, как будто смерть – это просто часть фокуса.