Под моими ногами дрожит позвоночник трапа.
У гештальтов есть когти, щупальца и хвосты,
каждый древен и голоден хлеще, чем трицератопс,
от оставленных ими травм не спасут бинты,
только им самолётовы крылья не оцарапать,
не достать меня из солнечной пустоты.
Говорят, здесь в потере учат искать находку,
и потерянный станет найденным сам собой.
Верить им однозначно лучше, чем гробить водкой
то, что когда-то гордо звалось тобой.
Я по-прежнему я, но кириллица смотрит волком,
а санскрит вместо «промолчи» говорит «пропой».
В Петербурге сугробы замещены печалью
и сквозняком из морга, в котором я
оставляла ту, чьи руки меня качали,
выносили из колыбели небытия.
А теперь на моих руках она вновь в начале,
так свой хвост до конца проглатывает змея.
Здесь она на меня глядит из любого храма,
даже если не знала, что выстроен храм такой.
Иногда «никогда» лучше «поздно» и лучше «рано»,
если речь об уходе той, что хранит покой.
Так четвёртая комната стала открытой раной,
порталом, отправляющим далеко.
Здесь я пыль, я лежу на земле, я лечу по ветру,
и во что-то помельче это не растолочь.
Я умею молиться, наматывать километры
и смотреть, как мои города накрывает ночь.
Мои новые платья ведического размера
из всех социальных ролей оставляют дочь.
Мне не страшно, что я никогда не вернусь отсюда.
Страшно, если вернусь такой же, какой была.
Неподвластна кому бы то ни было, неподсудна
До финала этих шестнадцати дней тепла.
Я надеюсь, что никогда не наступит утро,
где я поверю в то, что ты умерла.
2018
