Упрашивать меня дважды не стоит. Ещё бы попить, но совсем уж наглеть я не решаюсь.
– Зачем меня охраняют? Вчера никого не оставляли, – задаю мучающий меня вопрос, не особенно рассчитывая на ответ.
Но он раздаётся:
– Чтобы ты не умерла.
А затем гаснет свет – переводчик выключил фонарь.
Ах, вот оно что. Значит, я им нужна живая? Вдруг рана воспалится или обморок приключится.
Но зачем?
Знаю, что это мне не расскажут, поэтому больше ничего не спрашиваю и, согревшись, на удивление быстро засыпаю.
Утром никого рядом нет. Позади сарая раздаются весёлые голоса, звучит чужой язык. Выстрелов третий день не слышно. Интересно, сколько будет длиться такая война и в чём её суть? Или это только на нашем фронте затишье, а в других местах идёт бой? Сан Саныч ведь так говорил.
Новостей нет никаких, и, возможно, я просто в неведении, а столицу давно захватили. Но тогда мы не сидели бы тут. С нами быстро расправятся, свернут лагерь и будут праздновать. А звона бокалов и всеобщего ликования пока не слышно, значит, быстро мы не сдадимся. Вернее, вообще не сдадимся. И скоро это докажем. Вот бы дожить…
Спустя какое-то время второй сторож приносит мне ту же плошку с едой и воду – без хлеба. И это кажется сущей трагедией, но я молчу и жую. Давлюсь, если сказать точнее. Но желудок благодарен и за эти скромные подачки.
Потом начинается дождь, и меня переводят в сарай. Здесь холодно и грязно, помещение полутёмное, свет попадает лишь через щели в стене, но это гораздо лучше, чем мокнуть на грязной земле.
А ещё здесь есть люди. И по одному только взгляду я понимаю – это свои. Тоже пленные. Некоторые – измученные. Но зато свои, русские!
Едва один из них пытается сказать мне слово, его грубо пинает арвенский ботинок. Общаться нам не дают. Охраняет здоровый дядька лет сорока – такого можно ставить вышибалой в любой ночной клуб.
Пальто, которое мне принёс ночью переводчик, остаётся со мной, и я укутываюсь в него как в кокон, стараясь отгородиться от взглядов и мыслей, но это невозможно.
Дождь бьёт по крыше и кое-где попадает внутрь сарая – там быстро образуются лужи, но до меня вода не дотекает.
Когда непогода прекращается, нам приносят еду – всё ту же противную кашу, – а к вышибале присоединяется ещё несколько арвенцев и среди них – переводчик. Они начинают беспрерывно общаться на своём языке, даже посмеиваются.
Подарить бы им это ощущение мучительного страха. Когда с ужасом ждёшь рассвета, каждую минуту думая: «А что дальше?». Вдруг он станет последним в моей жизни?
Переводчик, правда, не участвует в их демагогии, но это слабое утешение. Ему ещё жить, а мне – умирать.
По лицам окружающих я вижу, что помощи от русских они уже не ждут. Вряд ли свои здесь появятся. А даже если и так – нас успеют взорвать. Не зря же собрали всех в одном месте.
И каждый из нас точно знает – это не блеф. Постоять за нас некому.
А жить всё равно очень хочется.
На следующий день назревают перемены. Нас строем выводят из помещения, и, когда я впервые за сутки вновь вижу свет, глаза зажмуриваются сами собой. Остальным, думаю, и того хуже. Сколько они провели взаперти?
Сил идти почти нет – плохое питание, постоянный страх и недосып дают о себе знать. Нога побаливает, поэтому я иду, хромая. Нас ведут строем – по одному конвоиру впереди и позади, ещё один курсирует то вперёд, то назад, иногда подталкивая оружием особенно нерасторопных.
