Я быстрым взглядом окидываю таких же мучеников, как я. Нас человек девять-десять. Я – единственная девушка в строю. Нам так и не удалось пообщаться, поэтому откуда они – не знаю. Вижу двоих из нашего лагеря – тех, кто считался пропавшими без вести. Значит, всё-таки они здесь, в плену. Мы перебрасываемся взглядами, но по-прежнему не говорим друг другу ни слова.
Дорога занимает около десяти минут. Нас выводят из лагеря, но не говорят, куда и зачем. Замечаю, что к нашей «компании» присоединяется и переводчик. Я пытаюсь перехватить его взгляд – даже не знаю зачем, – но тщетно. Он смотрит строго перед собой, как делали постовые. Это у них выучка такая или чтобы не выдать своих чувств? Что они, интересно, чувствуют в такие моменты? Страх? Угрызения совести? Или, может быть, радость от того, что избавились ещё от одного русского?
Почему-то мне кажется, что нас ведут на расстрел. Или всё же обменивать на своих пленных, что вряд ли. В нашем лагере не было ни одного арвенца, не считая «языка», но того уже давно не стало.
Мы идём и не смотрим друг другу в глаза, чтобы не выдать страха. Все понимают, что ничего доброго сегодняшние изменения и этот «выгул» нам не сулят.
Идти тяжело, но я стараюсь не отставать. Впереди и позади – свои же, но под конвоем. Интересно, если бы мне предложили узнать, когда закончится моя жизнь, я согласилась бы открыть эту тайну для себя раньше времени? Наверное, нет. Страшно ведь жить приговорённым.
В тишине слышны лишь шаги нашей колонны. Никто не разговаривает, даже арвенцы.
Наконец мы приходим на залитую солнцем поляну и нас «тормозят». Слышен окрик, и даже перевод не требуется, чтобы понять это «жёнке», что значит: «стоять».
Нас выстраивают в один ряд, а после один из конвоиров, которому, видимо, временно делегировали полномочия главаря, проходит вдоль строя и смотрит на каждого, явно выбирая жертву.
Я с ужасом смотрю, как он приближается. Уже совсем близко.
Остановился. Взглянул мне прямо в глаза.
Хочется, как в школе перед контрольной, мысленно зашептать: «Только не я!».
Мне страшно. Страшно так, что все поджилки трясутся.
Я не смотрю на него, стараюсь сосредоточиться на зеленеющей траве под ногами, но чувствую его тяжёлый взгляд.
Сколько времени проходит? Секунда? Две? Три? Вряд ли много, но мне кажется, что время застыло.
А потом он отходит к следующему. И тыкает пальцем прямо в него, бросая отрывистое и резкое: «доне».
Это «доне», наверное, будет сниться мне до конца жизни, потому что я была на волосок от смерти. Ведь всего пару секунд назад, когда арвенец рассматривал меня и решал внутреннюю дилемму, он мог бы сказать это «доне» в мой адрес. Но что-то ему помешало.
Двое постовых тут же хватают моего соседа под руки и тащат в центр поляны – прямо перед нами. Мы видим его профиль, арвенцы – лицо.
Я не успеваю хорошенько разглядеть их жертву. Мне кажется, ему лет тридцать пять, но я не уверена. Он лишь поднимает руки вверх и жалостливо причитает:
– Пожалуйста, не надо… Я не хочу умирать.
В секунду один из постовых вскидывает оружие на плечо и делает выстрел.
Мёртвое тело словно мешок нелепо падает на землю и замирает.
Убийца смотрит на нас полным безжалостной злости взглядом и цедит сквозь зубы какую-то фразу.
Переводчик доносит до нас её смысл:
– Так будет с каждым, кто откажется содействовать арвенской армии.
Почему же ты, милый, в глаза нам не смотришь? Страшно тебе самому стало? Стыдно? Неприятно? Но ты такой же! Такой же как они! И если скажут тебе завтра убивать, а не переводить – пойдёшь и будешь всаживать пули в людей без разбора.
