– Представьте себе, – оживленно говорил своей хорошенькой собеседнице Никитин, – я читал в одном очень серьезном научном журнале «Ребус» такую историю: какой-то известный банкир, благодаря неудачным операциям, запутался в долгах; не видя исхода, он начал лезть из кожи, чтобы кое-как продержаться и уплатить хоть часть долгов. Лез это он из кожи, лез и наконец вдруг – вылез. Вы представляете себе весь ужас, когда человеке вылезает из кожи? Ведь…
– Ой, не говорите. Ой… ой! Уморил! Я не могу, – истерически хохотала Елизавета Григорьевна, наклоняясь к дивану лицом. – Вылез из кожи… Это прелестно! Я бы хотела увидеть того банкира… Ох!
Коренев и Нина Алексеевна стояли молча у стола и смотрели в сторону своих веселых коллег. Коренев снисходительно улыбался, глядя на Елизавету Григорьевну, а Нина Алексеевна, добродушно рассмеявшись, заметила:
– Лиза всегда такая веселая. С нею никогда не будет скучно.
Она почему-то вздохнула. Коренев тоже. Затем последний проговорил:
– А я, вот, представьте себе, веселиться совсем не умею. Когда кругом раздается смех, когда лица всех радостны, – я становлюсь злым. Меня раздражает чужое веселье.
– Серьезно? – участливо спросила Нина Алексеевна, – вот странный человек. Вы, наверно, росли один, неправда ли?
– Да, большей частью, один. Я с детства не любил людей, боялся и сторонился их.
Зорина помолчала.
– А я люблю людей, – задумчиво проговорила она наконец, – у меня, наоборот, всегда пробуждается теплое чувство, когда я вижу, что другим весело. Мне становится тогда как-то радостно за них, за всех.
– Ну, на то вы женщина, – самодовольно улыбаясь, заметил Коренев, – у вас вообще сердце должно быть мягче.
– Отчего же? Не думаю, – отвечала серьезно Нина Алексеевна, – по-моему чувство симпатии вложено и в мужчин, и в женщин одинаково; если даже не больше в мужчин. Ведь они, главным образом, соединяются в сообщества, в союзы, они создают социальные организации. Конечно, и женщина участвует во всем этом, но все-таки более пассивно. Только вот разве система матриархата может служить против моего взгляда; но ведь гипотеза первобытного матриархата не может считаться точно доказанной, неправда ли?
Коренев покраснел.
– Я социологии не знаю, – с трудом ответил он. – Я читал кое-что, но судить не берусь ни о чем в этой области.
Они помолчали и стали прислушиваться к тому, о чем беседовали Никитин с Елизаветой Григорьевной. Теперь уже говорила она; Никитин же, заложив ногу на ногу, важно сидел в кресле и с деланно-серьезным видом слушал свою собеседницу.
– Эти экзамены сущее несчастье, – говорила скороговоркой Елизавета Григорьевна, не делая перерыва между отдельными мыслями; – на них у меня всегда случаются разные неприятности. Вот хотя бы этой весной, когда я переходила на третий курс: у меня, видите ли, с прошлого года была заложена история Востока, и ее нужно было во что бы то ни стало сдать тогда же. Там в лекциях 156 страниц; их составляла курсистка Львовская, знаете ее? Она брюнетка со сросшимися бровями… говорят, что брови она подкрашивает, но это, конечно, неважно. Так вот, по этим лекциям я и должна была сдавать. А там, не помню точно, – у меня, сами видите, очень скверная память, мне все это замечают, – так там, кажется в третьем билете, было напечатано про денежную систему в Лидии или в Мидии, забыла, где именно. Да и это всё равно, в конце концов, в Мидии или в Лидии. Оказывается, что эта денежная система имела такую же важность в древности, как электричествои или пар в наше время. А я спешила и не разобрала. Мне казалось, что и электричество, и пар тоже были изобретены в Мидии или Лидии. И я так и отвечала.
