– Ага, «родня»… Да они разбежалися все, как вши по штанам! Я его обмывала-снаряжала в последнюю дорожку, – прошамкала подоспевшая старушонка. Она усердно протёрла ветошкой воспалённые глазницы. – Сродственники называются! Тьфу! Ежлиф не завод бы, дак… А ведь у него и хозяйка и продолжатели есть. Не безродный какой. – бабулька сунула тряпку в карман, подняла ворот фуфайки. – Вишь ли: «брезговають они»! А когда на его шее сидели… – знатуха досадливо махнула корявой пятернёй. – Мы втагоди жили недалече…
– Ай-яй-яай… Сгубила, стерьва, творенье Божье! Такой хороший человек был…
– Да. Отлюбили мужика и – выбросили! Видишь, и так бывает! Ничего, Господь всех рассудит…
– Несут-несут!
– Лёгочко, мужики… табуретки придерживай… Ставь… Простимся.
* * *
Молчание… И вдруг скорбную тишину разрывает вопль. Долгий, надрывный: «Ва-а-ня! Где ты, Ва-а-аня! Мо-ой Ва-аня-а милы-ый!..» Вопль этот пронзает до костей… до слёз… до дрожи. Вопль, идущий из потаённого нутра, вытянутый из себя. И вот он уже летит… летит ангельской молитвой, способной пусть на время, но заглушить гнетущие мысли… Упокоить душу усопшего. «Ва-ня-а…»
Не клонись-ка ты, головушка,
от невзгод и от обид.
Б. Окуджава «Новое утро»
На городской окраине крепчает весна. Жарче греет солнышко. Птахи щебечут веселее. Бойчее орут петухи. Хорошо! Только нет-нет, да и набежит облачко, затуманит голубое небо свинцом, опростается дождиком и унесётся своею дорогой. И опять всё наполняется синевой и звоном. Печной дымок кучерявится над низенькими крышами. Говорливые бабульки копошатся на грядках, подставляя светилу застывшие косточки, снимают витаминную зелень для продажи. Перекрикиваясь через плетень, обмениваются новостями. А вдоль старого пруда, свесив головушки, расплакались ивы. О чём тоскуют, горемычные? Неужто по трескучим морозам слёзы проливают? Шлёпаясь у берега, горланят о своём лягушки. Накинули ажурные шалёнки любопытные яблони да вишни, обступили заводскую поляну: «Что происходит?»
К забору Лакокраски присоседилась ржавая пивная бочка. Её облепила гулкая нетерпеливая очередь. Жирная торговка в беретке набекрень ловко швыряет скомканные деньги в кондукторскую сумку, приросшую к её крутому животу: «Даю без сдачи!» – срываясь кашлем, гундосит она. Облезлым маникюром ловит залапанные кружки-банки, живо плещет бронзовую пену. Тётка отчаянно хлюпает вспухшим носом-пятаком и, ткнув в цепкие руки страждущего наполненную посуду и сухую воблу в придачу: «Не оброни!», проворно выдёргивает из кармана грязно-белой тужурки замызганную тряпицу. Со свистом хрюкает и, спрятав платок, снова бойко цедит жижу в пустую тару.
А на свежей травке, проросшей в слякотной земле, полёживают заводские мужички! Они посасывают рыбу с пивом, шумно беседуют. Рядом, задрав хвосты, крутятся дворняги, рассчитывая на объедки.
– …У всех бывает в жизни перепутка… – отставляя порожнюю бутылку, философски замечает плешивый Венька. – Вон хотя бы Колян… Да пш-шёл ты! самому мало! – Венька отогнал пса, норовившего стянуть рыбёшку. – Ну? и чё он в ней нашёл?.. – плешивый внимательно поглядел на товарища. – Я гор-рю, в Маринке-то, чё он нашёл, а? Тьфу!.. доска-доской… как эта вобла, ха-ха-ха… То ли дело её сеструха! – парень обмакнул усы в пену, сдобренную заводским спиртом, смачно хлебнул. – Нас-с… слышь, – он поднял брови, – нас Колян чёрте на кого пр-роменял, бл-лин… А какой дружбан был, а?
