Разумеется, из ряда вон выходящим такое событие не становилось и для учителя. Ему как бы и не полагалось обращать внимание на подобные «мелочи». Внизу, у пола открывалась ещё одна примета убожества нашего существования: мы сплошь были бо́сы, и ясно, что учителю не следовало предъявлять к нам каких-либо требований на этот счёт.
Занятия он строил умело и тактично. Каждый класс, а по составу это было всего несколько человек, получал свои толково изложенные задания по разным дисциплинам и в достаточных временны́х рамках опрашивался на предмет усвоения знаний.
Корректность и вежливость, которыми он умел блеснуть, не позволяя себе хотя бы чем унизить ученика, быстро приводили к его уважению. Иногда он просил желающих остаться ненадолго после уроков, чтобы помочь в наготовке дров для отопления школьных помещений или прибраться в них, и мы охотно откликались на эти просьбы. По весне мы участвовали в посадке деревьев на пришкольном пустыре, выкапывая молодые стебельки дубков, лип или берёз в подросте в ближайшем леске, оставленном невырубленным посреди села.
К моему поступлению в школу учитель преподавал в ней, кажется, лет пятнадцать, и все эти годы он привлекал ребят к таким посадкам молодой поросли. Отдельные деревья за это время уже выросли; их вершины уходили поверх здания школы. Результаты же его просветительской деятельности, если соизмерять их с новейшими требованиями к процессу обучения, должны бы казаться если не шокирующими, то, по крайней мере, странными.
Некоторые ученики бросали школу, не выдерживая груза обучения, поскольку, как я уже отмечал, всем доставалось работ на дому, а при начале взросления и в колхозе. Других совершенно просто учитель оставлял на второй год за неуспеваемость, то есть тот, кто не успевал, обрекался посещать занятия по программе одного класса повторно, при этом отставая на целый год от переведённых в следующий класс.
Никого это сильно не огорчало, особенно же тех, для кого перспектива окончания четырёхлетки не значила почти ничего, так как она лишь в редких случаях могла сплетаться с возможностью выезда из села для продолжения учёбы, а в случае достижения трудоспособного возраста окончивших школу как бы автоматически принимал в свои ряды колхоз – единственный в селе официальный работодатель; ему же годились и недоучившиеся и даже вовсе не посещавшие занятий в школе.
Данным обстоятельствами объяснялось и то, что в действиях учителя по оставлению неуспевающих на второй год или отчислению за непосещаемость никто не видел чего-то недопустимого или оскорбительного. И второгодники, и оставлявшие школу не вменяли ему в вину строгое обращение с ними, не держали обид или зла, так что атмосфера доброй искренней уважительности к наставнику и директору сохранялась и в среде учеников, и на уровне сельской общи́ны.
Я останавливаюсь на этих подробностях, имея в виду положение, которое впрямую коснулось меня: к моменту прохождения мною полного курса четырёхлетнего обучения я оказался единственным выпускником школы того учебного года, получившим документальное свидетельство об её окончании.
Не могу удержаться, чтобы не сказать ещё об одном аспекте процесса обучения в ней. Он не смыкался с деятельностью «полагавшихся» по тому времени школе октябрятской и пионерской организаций. Их у нас не было создано по той причине, что управляться одному учителю и директору ещё и с этой хлопотной «учебной» нагрузкой оказывалось просто не по силам.
