Оглядываясь на такую ситуацию, я теперь готов утверждать, что это и к лучшему. В названных организациях, как могли бы подтвердить состоявшие в них, устанавливались правила, в значительной части выражавшие официальное, то есть чисто государственное понимание обязанностей и долга, иначе говоря, сюда проникали и здесь «утрясались» противные ребятне, вызывавшие крайнее неприятие не только одних детей принципы двойной морали и двойной нравственности, когда, как в случае с Павликом Морозовым, за доблесть могли сходить доносы на кого угодно, не исключая своих родителей и близких, или подобные им пакости.
В нашей сельской четырёхлетке столь нежелательного травмирования детских душ не происходило именно ввиду неприобщения их к сомнительным мерам группового воспитания на принципах корыстолюбия; если из моих сверстников такие принципы кем-то и воспринимались и усваивались, то, по крайней мере, не в школьной обстановке, а позже, уже вне школы.
Примерно то же я мог бы сказать о религиозном воздействии. Серьёзного смысла я в нём не видел и не вижу до настоящего времени. Хотя любая религия, выстраивая свои каноны, имеет в виду консолидацию паствы, в определённой части полезную саму по себе, так как она может совпадать с целями консолидации, которые исходят от государства, здесь имеют место те же поползновения к корысти – через установление и пропаганду фальшивых этических ценностей.
Фальшь состоит в том, что провозглашённые формулы добра и справедливости якобы являются плодом конфессиональных изысканий. Тут становятся удобными апелляции к божествам, от которых многие формулы социального и общего мироустройства и миропорядка будто бы исходят; но это – лишь прикрытие.
На самом деле в каноны превращаются заимствования из арсеналов верховной, общечеловеческой этики, подлаживания их под конфессиональные, корпоративные интересы. То есть идёт бессовестное умыкание того, что является чужой компетенцией. Относящееся к верховной этике при этом нередко до неузнаваемости искажается.
К примеру, христианский бог Иисус, как это изложено в «Новом завете», рассуждая об отношениях в семьях и своём предназначении, утверждал, что если кто, приходя к нему, чтобы принять от него веру, «не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестёр, а притом и самой жизни своей, тот не может быть» его учеником.
Не говоря уж о призыве к тотальному отторжению ото всего, что бывает связано с устроением жизни в семье, ненависть, едва ли не в первую очередь и едва ли не самая лютая, должна касаться отцов и матерей, что означало растаптывание наказа иудейского бога Яхве, ранее заповедавшего верящим в него израильтянам чтить своих родителей и всячески заботиться о них, – нормы, в свою очередь позаимствованной: она извечно принадлежала и принадлежит всем людям, где бы и когда бы они ни жили.
Одной этой «выходки» нового бога достаточно, чтобы в полноте оценить опасное приобщение к религии, амбициозно именующей себя самой правильной и самой справедливой в отношении к человеку. Опять же и она, как и государство, будучи беспощадной к отступившим от неё или к несогласным с её утверждениями, с особенным старанием придерживается той самой стабильности для самой себя, выстаивая в одной «позе» века и даже тысячелетия, хотя при переменах, происходивших с нею, она тут же отказывалась от своего вчерашнего прошлого, проклиная его и находя возможным одновременно кичиться некими своими истоками, в которых будто бы омыто её начало в смутной исторической давности…
