Таня. Ладно аппетит-то портить! (Отталкивает поднос, тот летит на пол.) Кто вас воспитывал… Варвары.
Франсуа (орет). Ты будешь моей женой!!! Или я тебя задушу!!
Таня. Неубедительно. Больше огня.
Франсуа. Позволь мне… поцеловать… твое колено…
Таня. Ни за что. До свадьбы – пальцем не дотронешься.
Франсуа (тяжело дыша). Это моя шутка… такая.
Таня (также тяжело дыша). На этот раз ты меня достал… негодяй…
Франсуа. Но эта попытка… забирает много… сил…
Таня. Ладно… Идите, Франсуа. Идите.
Закрывает глаза рукой.
Франсуа. Нет, я не шучу.
Таня. А я уже не могу вернуться. У меня нервная система… не вынесет… Иди, я сказала! Адье!
Франсуа, постояв, уходит. Таня плачет. Затем вытирает слезы платочком. Вздыхает.
Таня. Я ему сразу же написала. Сказала, что он может делать с мной все, что захочет. Он не ответил. Тогда я написала, что могу быть ему женщиной на всякий случай. Он снова не ответил. Тогда я написала, что мне не на что жить и я иду к «Националю». Он прислал пятьсот долларов с оказией. Я их спустила в унитаз. И через два дня вышла замуж за слависта, который привез доллары. Пусть теперь этот Франсуа попробует куда-нибудь от меня скрыться!.. Правда, мне этот славист нравится больше… Но я так люблю Франсуа!.. Кажется, я очень быстро становлюсь француженкой. Даже волосы потемнели. И глаза. Позеленели. Такие вот пироги, дорогие сограждане. Черт бы вас всех побрал.
Горчичников
Коляскин
Тимофеева
Комната в деревянном доме. Начало мая. Солнце светит так, что блеск от половиц слепит глаза. Видно, что в этом доме уютно, без особых затей живут десятилетиями одни и те же люди.
Входят трое – Горчичников, Коляскин и Тимофеева.
Горчичников в просторном пиджаке, коротковатых брюках, в белой рубашке с узким галстуком. Он скорее всего альбинос.
Коляскин в спортивном шерстяном костюме с боковой белой полосой, с надвинутыми на локти рукавами. Похож иногда на кота – цепок и усат.
Тимофеева небрежно причесана, юбка на ней кажется надетой задом наперед, и блуза мешком, но – странное дело – иногда она так повернется, так поднимет руки, поправляя волосы, что женское в ней буквально оглушает наших героев.
Горчичников. Присаживайтесь, друзья.
Коляскин и Тимофеева садятся за стол к стене, не глядя друг на друга. Горчичников, непривычно озабоченный хозяйскими обязанностями, стоит столбом посреди комнаты. Для него каждый следующий шаг – загадка. Вот и теперь он знает, что гостей надо угощать, но знает одновременно и о том, что их надо занимать. Поэтому и стоит.
Горчичников. Здесь у нас комната.
Коляскин и Тимофеева молча смотрят на Горчичникова, занятые друг другом. Он принимает их молчаливые взгляды за осуждение и еще больше теряется.
Горчичников. Потолки, конечно, низкие. Не то, что в городе. Вы уж меня извините, друзья, но водки у меня нет. Может быть, попьем чай с вареньем и вчерашними блинами? Мать моя их испекла, а с утра ушла к своей сестре, так что блины вчерашние. Но иногда они чуть-чуть подсохнут с краев и напитаются маслом, вкус у них становится своеобразный, лично я люблю. (Пауза.) Тогда я мигом схожу в магазин за железной дорогой по случаю воскресенья и принесу водки. (Пауза.) Или вина? Петр Викторович?
Коляскин. А?
Горчичников. Чего принести? (Пауза.) Тогда я принесу чаю на первый случай. (Подходит к этажерке, достает толстую конторскую книгу.) Здесь у меня вклеены заметки со всех концов света, в основном из газет «Советская Россия», «Труд» и «Известия» – различный жизненный материал. Пока я поставлю чай, вы их можете вслух зачитать.
