А еще я боялась. Того, какой стану матерью. Я боялась, что что-нибудь снова произойдет.
Перед глазами снова встала картина: дверь в общий коридор, я возвращаюсь со школы. Толпа людей, странный въедливый запах, истошный плач откуда-то из глубин квартиры. И лицо Алисиной матери – обессиленное, злое. Я испуганно забегаю в коридор и часто дышу, прислоняясь к двери. Это я виновата, я виновата во всем, я убежала, я оставила ее одну там, и теперь все…
Передо мной снова встало лицо Алисы – белое, тоненькое, будто из фарфора, и кукольное каре, удивительно ровное, всегда волосок к волоску. Люди в форме, и резкий голос моей матери в коридоре:
«Уходите, она еще ребенок, она ни в чем не виновата»
Дни до случившегося были, пожалуй, самыми счастливыми в моей жизни – ведь тогда у нас появился Лев Борисович. Он был врачом, но работал почему-то не в детской поликлинике и не во взрослой, в какой-то другой. Он очень сильно любил маму и был ласков со мной. Помню, приносил мне конфеты в упакованных целлофаном коробках, много разговаривал, задавал вопросы, был всегда спокоен и говорил низким, тихим голосом. Иногда я ходила с ним в его кабинет, рисовала на белой бумаге, разгадывала загадки и собирала деревянные пазлы из разноцветных фигурок в большой квадратной рамке.
Мама тогда меньше стала работать, расправляла подаренные цветы в стеклянной вазе с выпуклым рисунком, пекла пироги. Много улыбалась. Пела. Надо же, пела. Ее строгое, худое лицо с морщинами будто разгладилось, а осанка перестала быть натянутой, как стрела. Она почти не сердилась на меня. Она почти не кричала.
Это было невероятно.
Но после мать обрубила с ним связь.
Я отчетливо помню день, когда она велела ему больше не приходить. Это даже не воспоминание, а старый фильм в моей голове, где можно предсказать каждое слово, каждое движение героя.
Декорации такие: острый запах спирта и хлорки в носу. Стук коляски с инструментами вдалеке. Я на скамейке, у салатовой стены с облупившейся краской. Сижу уже долго, так, что страшно пошевелиться, – железная перекладина впилась в тонкую кожу под задравшимся летним платьем. Смирно, как велели. В коридоре пусто. Из не до конца притворенной двери до меня доносятся тревожные, звенящие фразы.
– Да что с тобой такое! Что ты такое несешь?
Стук предмета, резко брошенного на стол. Голос Льва Борисовича мягок, но строг. Даже по интонации ясно, что он твердо убежден в собственных словах.
В женском слышны просительные нотки – невероятно и даже жутко для мамы, сделанной из стали. На моих голых коленках появляются пупырышки – гусиная кожа. Я вспоминаю вчерашний день, и меня начинает трясти. Мужчина в форме задает мне вопросы, а мать комкает кухонное полотенце на коленях рядом. Мне очень страшно.
Через минуту жалостливый голос срывается в истерику. Мать вылетает из кабинета, стремительно хватает меня за руку и быстро, раздраженно бежит к выходу. От резкого старта у меня кружится голова. Зудит кожа в местах, что касались скамьи, но останавливаться нельзя. Я хочу спросить, что случилось, но не решаюсь и просто бегу рядом – один широкий взрослый шаг, три детских.
Голос летит нам вслед. Мы спускаемся по лестнице, и я боюсь споткнуться и разозлить мать. И только когда мы оказываемся в сквере за углом, она сбавляет шаг. Ее завитые волосы немного сбились, а лицо полно решимости. Как будто пытаясь найти утешение, она вдруг садится на колени, порывисто и цепко берет меня за плечи и говорит:
