– Я хотел извиниться.
Я подняла брови. А он, вернувшись в свой привычный и уверенный панцирь, сказал:
– Да эта история в субботу. Антон перепил. Надо было его раньше привезти. Он попросил забрать, а я уговорил его еще посидеть. Тебе, наверное, было неприятно.
О, это даже трогательно, сразу видно – человек не знает, как мы живем.
– Еще скажи, тебя мучает совесть, что и в воскресенье он помогал тебе с машиной, – я почти улыбалась, наслаждаясь его растерянностью.
Пока не поняла, что уж как-то она чрезмерна.
– В воскресенье? – Данил спрашивал осторожно, прощупывая дорогу, как будто шел по тоненькому льду. Бортовая подсветка освещала русую щетину на его щеках и черты лица, рубленые, будто он сделан из камня. Прямой нос, очерченные губы, сухая кожа, волосы, падающие на лицо. Антон говорил, что он всегда был закрытым, а после трагедии в семье превратился в скалу.
Я, возможно, была глупой дурочкой, боявшейся собственной тени, но его, мне казалось, я понимаю лучше, чем другие.
– Вы что, не были вместе в выходной?
– Слушай…
Волна гнева начинала бурлить и поднималась, накрывала изнутри. Вместе с ней к горлу снова подступила чертова тошнота.
– Не надо, ладно, все ясно, – попросила зло и махнула рукой. – Говорить ничего не надо, правда, просто нет.
Легкая атмосфера улетучилась, словно и не было ее. Мы доехали до дома в звенящей тишине. Я вышла, молча закрыв за собой дверь.
Антон спал, раскинувшись в домашней одежде поверх покрывала на нашей кровати. На полу снова валялись вещи, а в раковине скопилась грязная посуда. Разве так трудно засунуть ее в мойку? Я пошла в душ, но, прежде чем встать под горячую воду, не смогла преодолеть очередной порыв рвоты и склонилась над унитазом. Меня вывернуло наизнанку. Сидя на кафельном полу, я написала Соне:
Боль перестала вмещаться в меня и рвалась наружу.
Когда я открыла глаза, легче мне не стало. Разламывалась голова. Я уснула в гостиной и дрожала от холода под тонким покрывалом, не в силах встать и достать из шкафа плед. Я надеялась, что с рассветом все пройдет, но к шести утра меня снова начало тошнить. Раздражали запахи, я нервно швырнула в мусор деревянные палочки, воткнутые в стеклянный флакон ароматизатора. Но они все равно продолжали пахнуть, даже в ведре за дверью мойки.
Проснулся Антон.
– Что с тобой?
Я пожала плечами, сил не было, будто и не спала вовсе.
– Слушай, ты что-то бледная, – он вглядывался в мое лицо пристальнее, чем за последние пару лет жизни.
Если это заметил мой муженек, значит, действительно был повод для тревоги.
– Все нормально, – неубедительно сказала я. Губы пересохли и начали трястись.
Муж окончательно проснулся.
– Слушай, собирайся, поехали в больницу…
Попытался потрогать лоб. Я отшатнулась и помотала головой. Он смотрел на меня с сомнением и тревогой. Я вспомнила дни, когда умерла мать и я кричала ночами, а потом билась в ознобе, и он укутывал меня, как ребенка, держал в объятьях, пока я не засыпала снова.
– Нет, лучше вызовем домой. Ложись.
Антон сходил за одеялом и взял в руки телефон.
Но меня этим было не обмануть. Я только вспомнила сладкий запах иланг-иланга, смешанный с терпким мужским потом на его рубашке, и снова побежала в ванную. Мне опять захотелось рыдать – боже, я не любитель плакать. Вселенная что, открыла какой-то космический кран?
Приехавший за час врач измерил температуру, давление, посмотрел горло (я тяжело сглотнула). Потом ощупал живот, спускаясь чуть ниже. Руки у него были теплыми – это что, часть прайса семейного доктора клана Елец? Закончив осмотр, он мягко спросил:
