Сколько б лет еще, галерник,
я месил морскую воду,
но любовь меня скрутила,
и я вымолил свободу.
Граф покаяться велел мне
сразу, как сойду на сушу,
но, еще на сходнях стоя,
облегчил я свою душу.
К тетушке иду сначала,
наш старинный герб над входом.
«Тетушка, да вы всё та же,
не осилить вас невзгодам!»
«Тот, кто это мог сказать бы,
на семь лет к веслу прикован».
«Тетушка, он – перед вами,
и свободен от оков он.
Тетушка, молю, скажите,
матушка моя здорова ль?»
«Дон Луис, она в могиле —
горя-то ведь было вдоволь».
«Тетушка, скажите, жив ли
батюшка мой? Что с ним стало?»
«Дон Луис, давно ослеп он —
слез-то пролито немало».
«Тетушка, скажите, жив ли
брат мой? Вот бы повидаться!»
«К маврам он попал в неволю,
вряд ли ты увидишь братца».
«Тетушка, а что с женою?
Тетушка, ну хоть полслова!»
«Замуж собралась мерзавка —
стало быть, нашла другого.
Завтра, говорят, венчанье —
милость им нужна Господня…»
«Тетушка, молю, скажите,
дома ли она сегодня?»
«Дома, говоришь, племянник…
Дом она уже сменила,
новый-то у самой церкви,
у Святого Михаила».
«Тетушка, сейчас уйду я.
Плащ мне принесите старый,
да у вас моя гитара,
эх, отвык я от гитары».
Песню он запел, и тотчас
муж проснулся беззаконный:
«Вы послушайте, мой ангел,
что за горестные стоны, —
так могли бы петь сирены
или рыбы в море пенном…»
«Ах, сеньор, при чем тут рыбы
и зачем тут петь сиренам?!
Вы нас разлучили с мужем,
это он поет, горюя…»
«Ах, так вот вы как, сеньора!
Что ж, тогда его убью я».
«Прежде вы меня убейте —
мне одной не жить на свете!»
Муж убит был ровно в полночь,
женщина же – на рассвете.
И когда, ликуя, души
выпорхнули прочь из тела,
это были белый голубь
со своей голубкой белой.
