Пограничье двух миров - страница 7

Каждую ночь как по расписанию: температура, бред, пот. Я просыпался в холодном поту, дрожа, будто снова оказался в той ледяной воде. Глаза закрываешь – а перед тобой снова шторм, треск мачт, крики людей. Или палуба в Сахалине, наши шутки и разговоры, и голос моего товарища Ивана:

– Ну шо, Алешка, когда ты уже женишься? Уже у всех по двое, а ты как матрос без якоря!

Иногда мне казалось, что я смеюсь во сне. А потом резко – пустота, боль, и я снова в этом вонючем сарае, где даже мыши со мной не делились теплом.

Когда немного окреп, мне позволили выходить на двор. У дверей, как часовой, стоял один из самураев – сутулый, молчаливый, с вечно прищуренными глазами. Я звал его про себя “Дровосек”, потому что, когда первый раз попытался выйти за ворота, он без особого предупреждения так стукнул меня рукоятью меча по затылку, что я чуть не обнял землю в обмороке.

Я пробовал заговорить с ним – больше для себя, чем в надежде, что он поймёт.

– Ты хоть знаешь, где мои товарищи? – спросил я однажды, прислонившись к забору и глядя на рисовые поля.

– Они такие же живые, как ты, или уже кормят рыб? —

Он молчал, как камень. Даже не моргнул.

– Я бы и тебе рассказал, каково это быть выброшенным на берег, – продолжал я. – Но думаю, ты и сам знаешь, каково быть чужим на чужбине. Хотя, может, ты просто не хочешь со мной говорить. А может… просто не умеешь.

Он тогда глянул на меня чуть вбок, почти как человек, и… дернулся уголок губ. То ли усмешка, то ли просто тень ветки упала.

Я каждый день ходил вдоль забора, как пес в вольере. Выглядывал сквозь щели – смотрел на деревню. Люди жили своей жизнью. Работали, хлопотали. Женщины в халатах, которые напоминали мне штофы для вина, метались по двору с тазами, приносили воду, стирали, готовили. Однажды, проходя мимо, я сказал одной из них:

– Ну вы тут как жучки, шустрые. Чего бегаете, как будто в последний день живёте?

Она ничего не поняла, конечно. Ухмыльнулась. И вдруг показала на меня пальцем, будто говорила другой служанке: “Смотри, опять этот чужак что-то бормочет.”

Иногда я нарочно громко болтал сам с собой, чтобы не чувствовать себя одиноким.

– Папка, если бы ты видел меня сейчас… – говорил я, глядя в небо. – Помнишь, ты говорил: “Сынок, если тяжело – стисни зубы, но дух не роняй. Не мужик тот, кто себя жалеет.” Вот и не жалею. Хоть и больно, как черт ногу сломит.

Я представлял, как они ждут меня дома. Мама с пирогами, отец с ухмылкой, брат… И пусть это был самообман, но он спасал. Он держал.

И всё же, чем больше я наблюдал за их бытом, тем яснее понимал: это не просто дикий народ. У них был порядок. Строгий, даже жестокий, но порядок. И если я хочу выжить и выбраться – надо понять, как всё тут устроено. Узнать клан. Узнать, кто они такие. И дождаться шанса.

Шанс обязательно будет.

Прошла неделя. Я начал понемногу приходить в себя. Раны зажили, но душа всё ещё болела. Каждое утро я садился у двери сарая, подставляя лицо солнцу, будто ловил тепло с родины. И вот в одно такое утро, как только день начал разгонять утреннюю прохладу, он снова явился.

Господин. Хатамото Кентаро.

Он вошёл уверенной походкой, как хозяин в стойло к лошади. За ним следовал тот же стражник, что всегда дежурил у двери. Кентаро сразу начал жестикулировать, говорить на своём языке, будто я должен всё понять с полуслова.

Я смотрел на него, как на фокусника, пытаясь выловить хоть какую-то логику в его словах.