Пограничье двух миров - страница 6

И, как сказал отец когда-то:

"Пока в тебе есть дыхание – ты не сломлен. А если сердце знает, куда идти, то даже из самой тьмы найдёшь дорогу домой."

Прошло, может, час, а может, два, когда в тёмный сарай, залитый запахом сена, пыли и крови, вошёл он – тот самый господин. Теперь я знал его имя. Хатамото Кентаро. Его фигура заполнила проём двери, а за ним следом вошли двое – не женщины, как я ожидал, а мужчины, его слуги. Один плотный, с гладко выбритым затылком, другой пониже, с узкими глазами и постоянной полуулыбкой, от которой по спине ползла дрожь.

Кентаро что-то бормотал себе под нос, глядя на меня, будто оценивал скотину на базаре. Его смех, глухой, словно срывающийся с глубин горла, прозвучал особенно жутко в тишине. Он говорил быстро, жестикулируя, и вдруг резко ткнул пальцем в мою сторону. Слуги моментально ринулись ко мне.

– Да что вы творите, твари! – прохрипел я, пытаясь отбиться, но сил было меньше, чем у старого кота.

Меня схватили за плечи и начали стаскивать рубаху. Моя старая, морская, вся изорванная и пропитанная кровью ткань, прикипела к ранам на спине. Когда они начали драть её с меня, я закричал. Господи, как же я закричал. Казалось, будто с меня живьём сдирали кожу. В глазах темнело, а в груди клокотала бессильная ярость.

– За что… вы… – выдавил я сквозь зубы, сжав кулаки, – вам… это… надо?!

Один из слуг, усмехнувшись, схватил меня за плечо и повернул спиной к господину. Тот подошёл ближе, оглядел мои шрамы, прищурился, как художник, оценивающий мазок кисти, и хмыкнул. Протянул одно слово, короткое, резкое, – и тотчас слуги потащили меня наружу.

– Пусти, скотина! – я захрипел, сопротивляясь, – я подданный Российской Империи, мать вашу!

Меня не слушали. Меня не понимали. Меня тащили как животное.

Улица ослепила солнцем. Жар обрушился на моё тело, как плеть, а земля под ногами вдруг показалась очень далёкой. Я не стоял – я висел между ними, как старый мешок. Меня бросили на землю лицом вниз, не заботясь, жив я или уже сдох. Мокрое сено прилипло к коже.

Плеск воды ударил, как пощёчина. Кто-то вылил мне на спину ведро холодной воды – прямо на раны. Я завопил так, будто по мне прошлись ножом. Служанка – теперь уже женщина, высокая и молчаливая, стояла с пустым ведром в руках. Лицо её не выражало ни жалости, ни злобы. Просто равнодушие.

– Зачем вам это всё?! – закричал я, – зачем издеваться? Вам что, нравится смотреть, как человек страдает?!

Никто не ответил. Меня ополоснули ещё раз, быстро, грубо, и потом стали одевать – в странные, грубые одежды, шитые из местной ткани. Штаны, куртка с запахом, тканые носки. Я чувствовал себя не человеком, а капустой – столько слоёв на меня нацепили. В этих тряпках невозможно было двигаться, но, может, в этом и был смысл – чтобы я не убежал, чтобы чувствовал, как туго затягивается петля.

Когда всё закончилось, я тяжело дышал, смотрел в небо и думал. Думал о родителях. О брате. О капитане. О наших шутках на корабле, об утреннем чае, о солёных ветрах над палубой. Думал о доме. Потому что если перестану – сломаюсь. А я не позволю себе сломаться.

Пусть они думают, что я слаб. Пусть издеваются, но я выживу. Найду своих. Вернусь домой. Во что бы то ни стало.

Прошла неделя.

Сарай – это был не просто хлев с сеном, это стало моей камерой выздоровления, тюрьмой, и в каком-то смысле – местом переосмысления. В первые дни я почти не двигался. Лежал на боку, укутавшись в старый грубый плед, который оставили у порога. Тело ломало, кости ныло, и каждый вдох отдавался в ребрах, как удар. Но хуже всего были ночи.