Пока летит апельсин - страница 19

Даже при короткой жизни постановки декорации являются фальшью, ненастоящими замками, деревьями, звездами, тронами, коронами и мечами, а уж когда спектакль снимается с репертуара, а это рано или поздно случается со всеми спектаклями, иногда они даже не доживают до конца своего первого сезона, то весь бутафорский реквизит отбывает на покой в одно из многочисленных хранилищ, где потом быстро истлевает, превратившись в декорацию для других декораций. Их никто не выбрасывает, никто никогда не признает спектакль неудачным, в лучшем случае он оказывается не понятым зрителями.

И декорации, и реквизит хранятся вечно, благо место для этого есть. Театр был огромен, он занимал целый квартал, а внутри и вовсе был необъятен. Когда-то, очень давно, когда люди решили, что могут позволить себе мыслить глобально, изменять моральные принципы в угоду всеобщему счастью, был построен и этот гигантский театр. Целые колонны демонстрантов стройными рядами, на конях и с флагами, с моторизированной и бронетехникой могли прямо с огромной площади перед ним войти в него и пройти насквозь, не повредив строй, выдвинувшись прямо на войну за всеобщее счастье. Для этого в нем были сделаны огромные движущиеся ворота с механическим приводом и уникальная крыша без колонн.

Те времена давно канули в лету, всеобщее счастье не наступило, а гигантский театр-трансформер остался. Про такую мелочь, как хорошее отопление и вентиляция, в те масштабные времена никто не думал, гигантские ворота никто не утеплил, и поэтому в служебной части театра осенью и зимой было жутко холодно, а летом – невыносимо жарко и душно. Влажно же было всегда, и поэтому отсыревал и сгнивал бутафорский реквизит из папье-маше, рвались тяжеленные сырые бархатные шторы на прогнивших веревках в два раза чаше положенного, и в театре царил по-настоящему лишь один настоящий король, а точнее – царица – всемогущая плесень. И именно ее запах был неистребим в служебной части театра, и именно так любой артист или музыкант, или любой другой работник сцены, начиная от невидимого осветителя и заканчивая электриком и даже бухгалтером расчетной группы, мог бы с легкостью понять с закрытыми глазами, где он находится, по запаху.

Это был закулисный запах театра, запах разрушенных иллюзий и несбывшихся надежд. Для каждого это был свой запах, но одно можно сказать точно: не было никого, у кого он был бы связан со счастьем. Ведь это театр – место, где одни несчастные люди, жители города, показывают иллюзии другим несчастным людям, жителям того же города, становясь поэтому еще более несчастными. И лишь занавес отделяет их друг от друга.

В одной из таких гримерок после спектакля сидели две маленькие балерины. Представление, «Лебединое озеро», только что закончилось, но зрители их не отпускали, много раз вызывая на бис, устроив в конце утомительную овацию. Сил совсем не осталось, и они просто сидели и отдыхали, даже не переодевшись и не смыв толстый слой грима. Одна из них только что танцевала Одетту – Одиллию, другая была лебедем из кордебалета. Несмотря на это, а быть может, наоборот, именно поэтому они были закадычными подружками. Одна из них была высокая блондинка с прохладными голубыми глазами, другая – высокая зеленоглазая брюнетка. Ту, что была с прохладными усталыми глазами и светлыми волосами звали Белла, ее подругу-брюнетку звали Соня. На этом их сходство заканчивалось. Театр для них начался не с вешалки, как для тех, кто вызывал их на бис, а с пяти лет, когда их отдали в хореографическое училище, и они лучше, чем кто-либо, знали его обратную и темную, как у Луны, сторону.