Её руки,
знавшие цену каждой пуговице,
копили мелочь в жестяной коробке
из-под леденцов «Дюшес» —
три года медных звонов,
чтобы
в нашей гостиной приземлилось
с чёрным блеском фортепиано «Ласточка».
Я помню свой первый неправильный аккорд, и как я
пятилетний Шопен
в носках с дырками на пятках,
верил, что под крышкой
живёт настоящая птица —
но когда заглянул внутрь,
увидел только
войлочные молоточки,
похожие на
гардеробные номерки
с оборванными нитками.
После уроков в музшколе
я садился за инструмент
в пустующем классе
и играл бабушке ее любимую мазурку —
она стирала пыль с дек
и подпевала фальшиво,
как юный солист.
А вечером,
когда директор уходил,
она разрешала мне
трогать рояль в актовом зале —
настоящий «Красный октябрь»
холодный, как витрина
в магазине,
куда мы с ней
любили заглядывать по пути домой.
Сейчас «Ласточка» молчит —
её педали скрипят,
как вешалки в пустом гардеробе.
Но если прижать ухо
к резонаторной деке,
можно услышать:
звон мелочи в жестяной коробке,
крик учительницы по специальности,
и тот самый
первый,
взятый неправильный,
аккорд,
твёрдо веря,
что где-то там,
в этих чёрных и белых полосках,
есть путь
для моего
одинокого детства.
